Истребитель

В Хабаровске их принял на собственной даче Блюхер, первый маршал, орденоносец и большой фантазер. Волчак пробовал отказаться от застолья, уверяя, что пить перед вылетом не может, – у него был теперь другой хмель, он хотел поговорить с молодежью, его приветствовали полярники; Дубакову казалось потом, что именно после встречи в Хабаровске Волчак начал чувствовать себя вождем советских авиаторов, как бы их полпредом во всех других сферах, перед детьми, перед американцами, – одновременно вождем и послом небольшого, но популярного племени. Но Блюхер был человек широкий, хотел похвастаться дачей в тайге, олениной во всех видах, с клюквенным вареньем, с какими-то особыми квашеными грибами, двадцатидвухлетней красавицей женой, прислугой в кружевных чепцах; жил размашисто: «Вы, товарищ Волчак, в каком звании? А я маршал, в машину марш». Он много рассказывал о том, что маршалом Блюхером прозвал его прадеда, крепостного крестьянина Феклиста, помещик Кожин за героизм в двенадцатом году; что сам он, Блюхер, в госпитале видел и чуть не употребил императорскую дочь, потрясенную его мужеством; что, если бы не он, Перекоп брали бы еще месяц, а там и зима, и Крым держался бы до лета; ругал начальство за непонимание местной специфики, но, разумеется, трижды пил за Сталина. Сталин мне про вас лично звонил, сказал маршал, и приравнял ваш полет к учениям двух дивизий. Двух! За это выпили отдельно. Будет большая война, – сказал Блюхер, как большой секрет, то, что все и так знали, но он, вероятно, полагал, что титул придает его словам особенную увесистость. Для большой войны нужен большой человек. Все сдержанно покивали и опять выпили. Дубаков спросил про Фрунзе, Блюхер не поддержал разговора. Постепенно маршал грустнел, заговорил о смерти – цыганка ему нагадала, что смерть будет не от сабли и не от пули, и потому он в бою ничего не боялся, «и пока, оказывается, не врет», – а потом все упоминал каких-то врагов, которые окружили его со всех сторон. «Японцы?» – предположил Чернышев. «Японцы? А, что они умеют…» Это был уже второй человек после гиляка, оценивший японцев скептически. Блюхер рассказал, что японцы достигли совершенства в одной области – в самоубийствах; вот тут у них есть чему поучиться, я бы некоторым посоветовал, – и после этого немного взбодрился. Человек прошлый, сказал Волчак, когда они с утра готовились к взлету. Я этот тип знаю, достойный человек, но весь остался там; на современной войне нужно другое. Волчак уже брался решать, кто нам нужен, а кто не нужен, – и нельзя было не залюбоваться этим человеком, пришедшимся настолько ко времени.

Квят ночевал на аэродроме, вид имел помятый, его знобило. Кстати, заметил Чернышев, вот мы его берем – Квят был так устроен, что о нем почему-то хотелось отзываться пренебрежительно, в третьем лице, – а кислородных аппаратов у нас три. Да ладно, сказал Волчак, авось не понадобится. Да и потом, репортером меньше… Сбросим над тайгой, пускай летает, будет ему материал на книгу «Как я жрал сапоги». И поначалу в самом деле ничто не предвещало, шли на тысяче, но тут пришла облачность, о которой не предупредила метеослужба, до Читы оставалось десять часов, Волчак решительно полез вверх, и Дубаков ему доложил, что журналист дышит как рыба. Волчак оглянулся: действительно, корреспондент сидел весь белый с лиловым оттенком, лбом припав к иллюминатору, и всем лицом изображал, что осталось ему немного, но умирает на посту и просит учесть в некрологе. Дай ты ему маску, сказал Волчак. Маску я ему дам, но что мы будем делать на шести? На этот вопрос у Волчака не было ответа, шесть вполне маячили, и на этой высоте управлять машиной без кислорода не мог бы даже автопилот, и то если его, как обещал Антонов, сконструируют к концу сороковых. Квят посмотрел на Волчака и дурацки улыбнулся. Тьфу, черт, сказал Волчак. Я подумаю. Пока он думал, Квят потерял сознание.

Через два часа, уже в темноте, под проливным дождем, накрывшим Хабаровск, они приземлились. В аэропорту пребывали только два дежурных механика, все давно разошлись, и от торжественного митинга, которым их провожали, остались лишь мятые бумажные цветы. Прямо хоть лети обратно на остров, подумал Дубаков. Крепко нас держит та деревня. Неожиданно пришел в себя Квят. «Это Чита? – спросил он бодро. – Быстро!»

– Это Хабаровск, – милосердно пояснил Чернышев.

– Не может быть, вы что, почему вернулись?! – забеспокоился Квят.

– Да затесался с нами один, – сказал Волчак. – Говорили ему, дураку, маски не хватит, нет, поперся…

– Ребята! – не поверил Квят. – Вы из-за меня?!

– Ты, товарищ Квят, находишься не в буржуазной Америке, – назидательно сказал Волчак. – Жизнь каждого человека у нас ценна, а там бы тебя выкинули на фиг над какой-нибудь прерией, и сейчас бы ты еще летел. А у нас ты как у Христа за пазухой.