Итальянский футуризм. Манифесты и программы. 1909–1941. Том 1

Мир мысли в Италии в настоящий момент целиком заселён людьми, которые хотят вернуться к истокам, к традиции, к дисциплине, к священной или мирской догме, к евангелической простоте или к немецкой метафизике, к морализму и консерватизму против всех еретических, непокорных и индивидуальных сил, которые составляют подлинные дрожжи любого возможного величия. (Смех.)

Есть пассеистская опасность даже среди той интеллигенции, которая по своей природе должна бы быть самой свободной.

Поскольку мне нравится быть откровенным и не прятать своё презрение под ватой неопределённых намёков, я скажу, что намерен предъявить в укор интеллигенции две тенденции, которые сегодня, после стольких прошлых битв, возвращаются, дабы расцвести среди самых молодых, убивая в них любую свободу духа и любую надежду на личный гений. (Гулкое улюлюканье.)

Эти две тенденции, которые кажутся противоположными, но часто водятся в одной мутной воде и обладают рядом схожих отвратительных черт – это возрождение религиозной веры и возвращение философии немецкого типа. (Вой.)

Говоря о «религиозной вере», я имею в виду не только христианство или католицизм, но и остальные церкви – мистические и спиритические, теософские и гуманитарные. Все они заимствуют концепцию мира, в котором есть тайна, потустороннее, и концепцию жизни, где есть место подчинению высшему закону, растворению индивидуальности в Боге, в Духе, в идее, в чём-то превышающем человека. (Усиливающиеся крики.)

Одни заявляют, что нет спасения вне святой католической церкви, и хотят душой и телом вернуться в неё, как птицы, которые, совершив свой первый полёт, догадываются, что удобнее ни о чём не думая неподвижно сидеть в клетке с всегда готовым просом и надеждой на таксидермическую вечность. Другие бредят единым католицизмом, который должен чудесным образом обновить человека и человечество. Есть те полумыши и полуптицы, модернисты, умудряющиеся остаться в церкви (впрочем, головой снаружи), притязая на превращение таинственной догмы в философскую формулу, которой позволено верить до определённого момента, исходя из подтекста. Они смешивают рассудительность и веру, науку и религию, пока каждая из них не станет неузнаваемой, и хотят остаться с папой, поскольку папа поступает как им нужно. Потом есть те, кого можно было бы называть «христиануччи»¹⁰

, которые из-за дилетантизма, литературной мании или стремления к новизне за счёт старого протягивают шляпы (смех), едва касающиеся святых и мадонн. Эти служат Христу, не веруя в него, и ищут веру, которой будут очень недовольны, обладай они ею. Потом возле этих маньяков, шарлатанов и дилетантов всех религий есть возникшие недавно скороспелые прозелиты и святоши, необходимые тем, кто уже не способен хранить верность старому культу, но ощущает своё тело столь согбенным, душу столь слабой, а голову столь нуждающейся в таинственной ерунде, что не видит жизни без какого-нибудь катехизиса и теологии. Так спиритизм проник на вечера мелкой буржуазии, теософия – на духовные чаепития приличного общества, религия гуманности, боли, любви – в нежные сердца тех, кто хочет сделать для людей хоть что-нибудь, чтобы не чувствовать себя одиноко, или отдаться чему-то, что их превосходит и проглатывает (большой шум). Человек без религии какого-либо сорта – одинок, он чувствует себя одиноким, а одиночество выдерживают только сильные. Нужна смелость, чтобы стоять перед ничто, без надежды на какой-либо рай, и немногие приходят к этому. Большинство людей слабы, боязливы и по этой одной причине им нужна вера во что бы то ни было, чтобы подталкивать их вместе с другими овцами, обещать им нечто хорошее и приятное после страшного прыжка в смерть и давать им иллюзии, что они не являются – когда в реальности как раз являются – абсолютно бесполезными для самих себя, для других, для земли и всех созвездий бесконечности. (С этого момента до конца волнение такое, что зрители уже ничего не слышат.)