Итальянский футуризм. Манифесты и программы. 1909–1941. Том 1

Остерегайтесь навязывать человеческие чувства материи, но угадывайте её различные направляющие порывы, её силы сжатия, расширения, сцепления и распадания, её кучи молекул и вихри электронов. Не нужно давать драмы очеловеченной материи. Нас интересует твёрдость стальной пластинки сама по себе, то есть непонятный и нечеловеческий союз её молекул и электронов, которые противятся, например, прониканию ядра. Теплота куска железа или дерева отныне более волнует нас, чем улыбка или слёзы женщины.

Мы желаем дать в литературе жизнь мотора, этого нового инстинктивного зверя, общий инстинкт которого мы узнаем не прежде, чем постигнем инстинкты различных сил, составляющих его.

Нет ничего интереснее для футуристского поэта, чем движение клавиатуры в механическом пианино. Кинематограф показывает нам танец предмета, который делится и снова составляется без вмешательства человека. Он показывает нам скачок пловца навыворот, причём ноги выходят из моря и вскакивают на трамплин. Он показывает нам бег человека по двести километров в час. Всё это движения материи и вне законов интеллекта, и, следовательно, более многозначительные по существу.

Нужно, кроме того, давать тяжесть (способность полёта) и запах (способность рассеяния) предметов, чем до сих пор пренебрегали в литературе²

. Стараться, например, передать пейзаж запахов, воспринимаемых собакой. Прислушиваться к моторам и воспроизводить их речи.

Материя всегда рассматривалась рассеянным, холодным я, чересчур занятым самим собою, полным предрассудков мудрости и наваждений человеческих.

Человек склонен грязнить своей молодой радостью или старческой скорбью материю, которая не молода и не стара, но обладает удивительной непрерывностью порыва к большему пылу движения и рассеяния. Материя не печальна и не весела. Её сущность – мужество, воля и абсолютная сила. Она принадлежит целиком вдохновенному поэту, который сумеет освободиться от традиционного синтаксиса, тяжёлого, узкого, привязанного к земле, безрукой и бескрылой, потому что она только разумна. Только асинтаксический поэт с развязанными словами сможет проникнуть в сущность материи и разрушить глухую вражду, которая отделяет её от нас.

Латинский период, служивший нам до сих пор, был претенциозным жестом, посредством которого нахальный и близорукий интеллект старался покорить многоформенную и таинственную жизнь материи. Латинский период был, следовательно, мертворождённым!..

Глубокие интуиции жизни, сопоставленные слово за словом, следуя их алогическому рождению, дадут нам общие линии интуитивной [психологии]³ материи. Она обнаружилась моему духу с высоты аэроплана. Рассматривая предметы с той же точки зрения не спереди, не с тылу, а сверху вниз, то есть в ракурсе, я мог порвать старые логические путы и свинцовые нити древнего понимания.

Вы, которые любили меня и следовали за мною до сих пор, поэты-футуристы, вы были, как и я, рьяными строителями образов и смелыми искателями аналогий. Но ваши сжатые цепи метафор, к несчастью, слишком отягчены логическим свинцом. Я советую вам облегчить их, чтобы ваш безмерно усиливавшийся жест мог метать их вдаль, развёрнутыми на более обширном океане.

Мы вместе изобретём то, что я называю беспроволочным воображением⁴

. Мы достигнем со временем искусства, ещё более существенного, когда решимся упразднить все первые члены наших аналогий и давать только непрерывную серию вторых членов. Для этого нужно отказаться быть понятным. Быть понятным вовсе не необходимо. Мы, впрочем, прекрасно обходились без этого, когда выражали фрагменты футуристской чувствительности посредством традиционного и рассудочного синтаксиса.

Синтаксис был чем-то вроде абстрактного шифра, служившего поэтам для того, чтобы осведомлять толпу относительно цветового, музыкального, пластического и архитектурного состояния Вселенной. Синтаксис был чем-то вроде монотонного толкователя и чичероне. Нужно устранить этого посредника, чтобы литература непосредственно входила во Вселенную и сливалась с нею.

Бесспорно, моё творение резко отличается от всех остальных своей ужасающей мощью аналогий. Его изумительное богатство образов почти равняется беспорядку его логической пунктуации. Оно завершается первым футуристским манифестом, синтезом стосильного мотора, пущенного с самой сумасшедшей земной скоростью.

К чему ещё пользоваться четырьмя досадными колёсами, которые скучают с того момента, когда можно отделиться от земли? Освобождение слов, планирующие крылья воображения, аналогический синтез земли, охваченный одним взглядом, собранный целиком в существенных словах.

Нам кричат: «Это не будет прекрасным! У нас не будет более словесной симфонии с гармоническими колыханиями и умиротворяющими кадансами». Разумеется. И в добрый час! Мы, напротив, утилизируем все грубые звуки, все выразительные крики радости, которые окружают нас.