Юрий Ларин. Живопись предельных состояний

Не сказать, конечно, чтобы те задачки на ритм или соподчинение означали некую революцию в художественном образовании. Ларин вообще-то никогда и не претендовал на лавры великого педагога-реформатора. Но ему важен был путь, процесс, который бы действительно вел к самосознанию и раскрытию глубинных дарований, а не к одним только показателям успеваемости, складывающимся из оценок в зачетных книжках. И ему хотелось, разумеется, чтобы ценность этого пути ощущалась всеми, кто брался за преподавание в тех же стенах, где вел занятия он сам, – на большее не замахивался. Однако разочарование не заставило себя ждать.

Я сделал программу в виде большой таблицы, в которой пластические задачи приводились в соответствие со средствами выражения. Мне эта система была очень удобна. Но другие преподаватели, похоже, ее не поняли. Руководители отделения могли повесить ее на доску во время занятий, но ею не пользовались. Многие из педагогов были довольно безграмотные люди. Они просто говорили: «Делайте наброски».

Объективности ради стоит все же допустить, что кому-то из коллег-преподавателей пользоваться этой таблицей было не так удобно, как ее создателю. И что у кого-то из них могли иметься собственные наработки, позволявшие добиваться не менее достойных результатов, только по иным лекалам. Напомним, что сам Ларин как раз очень ценил отдельных своих сослуживцев за живописную культуру и педагогический дар. Однако неутешительный вывод, сделанный им в отношении значительной части учительского коллектива, был скорее точен, нежели продиктован обидой.

Увы, профпригодность педагогов в советских художественных вузах и училищах зачастую определялась однобоко, по анкетно-схоластическим критериям, – но даже и такие критерии переставали иметь решающее значение, когда нужно было пристроить «своего человека». Читатель, впрочем, тут же резонно заметит, что нечто подобное происходит всегда и везде – было, есть и будет. Спорить не возьмемся, везде так везде, однако при советской власти педагогические коктейли почему-то получались особенно забористыми. То ли анкетная схоластика обретала на нашей рабоче-крестьянской почве дополнительную, сверхъестественную силу, то ли «блат» как инструмент подспудного социального регулирования превращался в универсальную отмычку, то ли сказывалась рефлекторная административная опаска насчет любых ярких личностей (посеют смуту, подведут под монастырь), – так или иначе, бывшим студентам творческих специальностей найдется что припомнить из унылого преподавательского абсурда эпохи развитого социализма.

Скажем, художнице Надежде Крестининой (у нее в МГХУ Ларин занятия не вел, но готовил ее к поступлению туда – Надя была из редкого числа его «домашних учеников»; их добрые отношения сохранились на десятилетия) запала в душу вот такая коллизия:

У нас в училище два года была преподавательница, которая говорила: «Возьмите вот эту красочку, смешайте с этой, подойдите к яблочку и сравните, чтобы цвет был такой же». И я думала: «Неужели есть люди, которые по собственной воле занимаются таким нудным делом, как живопись?»

(Здесь само собой напрашивается сопоставление с рассказом Ларина о преподавательских методах доцента Слётова в Строгановке: «Чего вы там цветочки вырисовываете? Надо по всёй плоскости!» Концепции вроде бы друг другу противоположные, однако тоска, навеваемая ими на учеников, выходила примерно одинаковой.)

Уроки Юрия Ларина на свой лад – не единственно возможный, конечно, – выбивались из усредненного, безлично-бесцельного канона. Наталья Алексеева-Штольдер рассказывает: