Юрий Ларин. Живопись предельных состояний

К слову, Анна Михайловна воспринималась тогда практикантами исключительно как мама их любимого педагога, а вовсе не как вдова Бухарина. Студенты ничего (или почти ничего) не знали о происхождении Юрия Борисовича Ларина – по крайней мере, другие преподаватели эту тайну ученикам не разглашали. А друг другу передавали ее исключительно шепотом, в отсутствие посторонних, как поведала нам Ольга Булгакова. Считалось само собой разумеющимся, что лишняя болтовня по этому поводу никому не на пользу. Но все же секрет иной раз открывался избранным ученикам. Одним из них был уже знакомый нам Сергей Любаев:

Только где-то на четвертом курсе училища, посещая его квартиру (кажется, он болел тогда, и мы приезжали его навестить), я на стене увидел фотопортрет. Человек с бородкой-эспаньолкой, в кожанке и в картузе, улыбается. А я вообще-то был юношей подкованным, любил историю и сразу узнал Бухарина, поскольку уже видел его портреты. Спрашиваю осторожно: «Юрий Борисович, а это…» И он продолжил: «Это мой отец». Вопросов больше не было, мы это не обсуждали. Я был удивлен, ошарашен, хотя раньше что-то такое слышал, что у Ларина, мол, отец какой-то известный деятель. Но фамилия не называлась.

Наталья Алексеева-Штольдер рассказала, что годы спустя, когда после реабилитации Бухарина его сын официально поменял отчество, бывшие студенты при встречах в шутку именовали его Юрием Борисовичем-Николаевичем.

Пока же он оставался для них – и для всех – Юрием Борисовичем. Загадочным образом его статус «квази-инкогнито» не развеялся даже в тот момент, когда о Ларине (правда, без указания точных персональных данных) в 1978 году, как раз в разгар упомянутой летней практике в Звенигороде, стали наперебой вещать «вражеские голоса» – в связи с историей, которую мы еще опишем. Тайная жизнь сына Бухарина никуда не исчезла, даже по-своему активизировалась в то время, но не фиксировалась «на радарах» у большинства коллег и тем более студентов.

Какие угодно козни могли строиться администрацией училища, и быть сколь угодно натянутыми – отношения между преподавателями из разных «лагерей», но имелась очень важная, обжитая константа: здание на Сретенке. Его любили и правые, и левые, и таланты, и бездари. Представить училище вне этих стен не мог никто, однако неожиданно и вынужденно – пришлось. В 1979 году МГХУ предоставили новое здание типовой школы по нынешнему адресу: улица Сущевский Вал, дом 73, корпус 2. Географически заведение почему-то вернули к первоистоку, на Сущевку, причем гораздо дальше от центра, чем это было в 1920‐х, – теперь уже в Марьину Рощу. В условиях разросшегося мегаполиса район этот давно не воспринимался как окраина, тем более как криминальное некогда предместье, но все же коллектив училища перебирался на новое место с огромной неохотой. Ольга Булгакова хорошо помнит настроения, царившие тогда среди коллег ее мамы:

Переезд в Марьину Рощу оказался очень болезненным для «старожилов». Здание на Сретенке – историческое, нестандартное, уютное, и вот переехали в бетонную коробку. Аура поменялась.

Дому же на Сретенке быстро нашлось другое применение; ныне там обитает Музей истории органов внутренних дел Москвы.

Переезд не стал фатальным, губительным, всеразрушающим фактором, но с той поры что-то пошло не так – то есть еще в большей мере не так, чем раньше. Напарника Юрия Ларина по взаимообусловленным урокам живописи, композиции и рисунка, Валерия Александровича Волкова, в итоге все-таки выжили из училища – в 1980 году, после затяжной цепи конфликтов. Хлопнула однажды дверью и другая напарница, Матильда Михайловна Булгакова, – по собственной инициативе, из‐за хамского обращения со стороны администрации. Правда, впоследствии вернулась обратно: студенты ей часто звонили, призывая снова в класс, «да и сама она страшно тосковала», вспоминает ее дочь.