Ив Сен-Лоран

Его долг — делать платья, но также и формировать видение мира. Ничего мелкого, жеманного, сладенького. Черная линия. Три пятна цвета. Вибрация. Большое украшение. Глаза, метавшие молнии. Через свои коллекции он вступал в бой, единственный бой, хоть и похожий немного на самоубийство. Так он узнавал печали, радости, желания, преисподнюю, рисовал их, доказывая с самым невинным видом, что это только платья… Надо было видеть, как он держал зал, очаровывая весенними оттенками, а затем внезапно бросал лимонно-желтое пятно, точно снова увидел Париж и сказал: «Привет, мое старое солнце». Над ним туманные небеса, а иногда сине-зеленые, прополощенные светом.

В его стиле можно увидеть влияние Делакруа, более сильное, чем Пикассо. Делакруа нанимал художников, которые ездили в Марокко, чтобы привезти ему «готовые картины». Есть еще один художник, чья чувствительность близка Иву Сен-Лорану, — это Матисс, с его воспоминаниями о Марокко, об этой земле «львиного цвета», где он ловил кистью женщин в зеленом и желтых туфлях, синие пейзажи и «интерьеры цвета баклажана». У него была такая же интенсивность света.

На подиуме его цвета кричали. Вот платье из фиолетовой тафты в облаке тюля, вот болеро из бирюзовых перьев. Почему его красный цвет такой красный?! Его розовый розовее других! Его черный — самый черный! Откуда у него такой интенсивный синий?! Как он соединял голубой фарфоровый с бирюзово-синим, сталкивал оранжевый с желто-лимонным, избегая кислого ощущения?! Благодаря своей палитре цветов, которые он осваивал годами, Ив Сен-Лоран сумел уберечься от флуоресцентных и металлически-черных городских красок 1980-х, перламутровых и психоделических — 1960-х и бежевых и бурых — 1970-х годов.

Отыскивая равновесие, он придавал тканям неожиданную для Высокой моды выразительную силу: ведь только в театре говорили, что это зеленый Тициана, Веронезе, Матисса, красный Кранаха, черный Франса Хальса, серый Гойи. Но он добавил к этой художественной традиции особое соотношение цвета, материи и поведения: его коричневый Ван Дейка часто был связан с муслином, все задрапировано, подвижно, мягко; его зеленый Веласкеса потрескивал и блестел на теле испанских грандов. Именно из его красок, которые пришли из кино (черный), из литературы (розовый), из трагедии (красный), из его средиземноморских снов (синий, зеленый), Ив Сен-Лоран заваривал что-то уникальное. Суицидальное искусство, которое было бы суммой всех искусств, мелькнувшее на долю секунды, мгновение цвета, звука, музыки, проходившей мимо женщины… Вопли заставляли его двигаться вперед, подталкивали его. Вот редкий момент, предшествовавший падению и возвращению к реальности. «Мода — это искусство? Не мне отвечать», — говорил Сен-Лоран.

Рисунок поменялся. Надо увидеть много женщин, чтобы так суметь нарисовать одну. На бумаге линия стала легче, вытянулась, следуя за еле заметными наклонами тела, завернутого в очень подвижный плащ, который показывает все, ничего не давая увидеть. Но лицо пустое, нет больше глаз, нет рта, нет носа, просто овал, как будто имя любимого человека удалено из памяти.

Свое блаженство он нашел в своих «водных» мирах — зеркальная комната в квартире на улице Вавилон; пруд с водяными лилиями в Марракеше, точно выплывший из рассказа Вирджинии Вулф; озеро в Довиле, которое он еще больше увеличил, посчитав его слишком «маленьким». «Озеро — это не лужа!» Разве не он, когда-то живший на барже, говорил, что утонет в Сене с бронзовым подсвечником на шее?! Ему казалось, что вода таила в себе всяческие сны, жалобы, признания, голоса из глубин, что всегда неотвратимо притягивало его. «Если Нарцисс утонул, так это потому, что он мельком увидел свою душу. Зеркало, где отражается мысль, иногда опаснее бушующих вод в шторм. Оно заставляет нас видеть такие ужасные вещи, что в одну минуту мы оказываемся перед лицом смерти. Если любить себя слишком сильно, то в конечном итоге узнаешь о себе такие низменные и страшные вещи, что рассказ о них убивает нас…»

Его прошлая жизнь стала как бы сущностью его самого, он дарил видения этой жизни в аромате своих духов, которыми он овеивал мужчин и женщин, точно разворачивая непрерывную историю, древнюю, реальную или воображаемую. В 1971 году он скандально позировал обнаженным для рекламы парфюма Rive Gauche. Эти духи напоминали многим мужчинам всех, кого они любили. Десять лет спустя он запустил еще один мужской парфюм — Kouros, «запах живых богов». Каким метаморфозам подвергся его давний отдых на Эгейском море, чтобы стать рекламным неоантичным гомоэротическим роликом, на фоне греческих колонн и чувственных ныряльщиков? «Концептуальность»? «Дух завоевания»? 20 февраля 1981 года в зале «Фавар» более тысячи человек было приглашено на презентацию нового парфюма.