Ив Сен-Лоран

Все в его поведении доказывало, что он с чем-то боролся, находясь на самой вершине славы, где застыл в этом медийном признании. Американцы окрестили его Пикассо моды, теперь он считался «художником», который иногда вызывал непонимание. Но ведь и меценат Дусе, купивший «Авиньонских девушек» Пикассо, своим выбором не добавил ценности его таланту. Шанель, крупнейшая поставщица моды, принятая в высшем обществе, финансировала балеты «Русских сезонов». Скиапарелли работала с Кокто, Бераром, Вертесом, Ман Реем. Диор знал Париж во времена бурных 1920-х, его тогдашние друзья были Анри Соге, Макс Жакоб, Эрик Сати, а потом он стал директором художественной галереи. Каждый из этих кутюрье принимал непосредственное участие в художественной жизни своего времени, как и Сен-Лоран во времена Энди Уорхола и поп-арта, которые совпали с дебютом коллекции Rive Gauche. Они творили искусство, сами того не понимая.

Запечатлевая движение времени и придавая ему незабываемое очарование, Ив Сен-Лоран делал это как художник. В своей работе он искренне выражал те образы, которые ему полюбились из литературы и живописи. Разве он не единственный кутюрье, кто говорил о «сосредоточенности» и «тишине»?! «В платье самое главное — это материя, то есть ткань и цвет. Вы можете сделать красивый рисунок, можете вложить в рисунок всю науку вашей профессии, но если нет материала, вы потеряли платье. Тревога одолевает вас не по поводу расположения карманов, пояса, формы декольте или объема, основная тревога — это ткань и цвет. Вы должны так же, как художник со своими кистями, скульптор со своей глиной, лепить из материи. Именно материю вы должны подчинить себе, чтобы платье соответствовало тому, что вы вообразили»[770].

Как художник, он выражал свои эмоции. Он ничему не учил, кроме того, что люди уже знали. Многие культурные люди были бы разочарованы, если бы узнали, что он говорил «аэродром» вместо «аэропорт»; что он читал Paris-Match

; что он любил шоколад и делал орфографические ошибки при письме; что, пожелав доброго вечера своим слугам Бернару, Бужемайе и Альберу, он иногда с ними смотрел телевизор; что ему нравились курица, парижский сэндвич с ветчиной и его собака Мужик II; а еще музыка кафешек, Шарль Трене[771], «Париж, сутенер-хулиган / С глазами девушки», о котором пела Жюльетт Греко. Он всегда рисовал на деревянной доске, теперь на ней стояли всякие талисманы, подаренные его манекенщицами: пластиковая статуя Свободы, его собака Мужик из фаянса. «У всех кутюрье великолепные студии. У Ива же нечто подобное восточной хижине, чего никто не мог ожидать. Он рисует. Собака мочится тут же, — рассказывала Лулу. — Беспорядок его совсем не беспокоит. Ему нужны близкие, кому он может сказать: „Боже мой, я ничего не сделал“. Ему удобно заниматься своим делом рядом с теми, кто работает с ним в этой профессии. Он в ужасе, когда его осаждают. Что он ненавидит? Гротескные и преувеличенные вещи. Театр, если он не превращен в образ. Самодовольных людей. Когда ему не нравится, он говорит „это эффектно“, „это модно“ или „это такая деталь“».

Он вернулся к писательству, чтобы рассказать «историю мужчины и женщины, которые встречаются в баре в Сингапуре. Я люблю портовые города из-за моря, я люблю ночные огни и мерцание прибрежных фонарей. Вечер напоминает мне черный муслин, один из моих любимых материалов…». Заявленная книга никогда не будет издана. «Писательство? Я бросил это. Голова к этому не приспособлена. Она наполнится платьями, я надеюсь»[772].

Ему сорок семь, и он боялся «рокового часа отъезда в свой модный Дом», но именно в нем он испытывал величайшее счастье: «Пока вы там работаете, коллекция принадлежит вам, это святое». Но это счастье, которое улетало все выше и выше, стало причиной падения вниз, и каждый раз все ниже и ниже: «Как только коллекция отослана заказчикам, вы испытываете острое чувство лишения и бессилия. Затем депрессия. Потом все притупляется, исчезает. Затем наступает момент, который я очень люблю: радость, что ты что-то подарил. Ты видишь, как одеты женщины, как платья начинают жить. И жизнь возобновляет свое течение…»[773]

Все же ему было знакомо это непрекращающееся оцепенение, помимо коротких моментов головокружения коллекций. Только резкий удар часов прерывал эти часы без цели, дни без смысла, когда он бродил, чуждый самому себе, измученный своим страхом, сомневающийся. Все это из-за професии, которая, как говорил Пьер Берже, «не требует много требовательности и таланта. (…) Может быть, поэтому он так несчастен».