Свидания Никитина с Матвеевой были редкими и короткими, им приходилось скрывать свое крепнущее чувство от настырных чужих глаз, считаться, как он выразился, «с этими требованиями жителей трущоб…».
Никитинские письма к Наталье Матвеевой до сих пор главный источник их короткой драматической повести, удивительный по своей психологической наполненности и чистоте роман-исповедь, в котором предстает личность высоких нравственных принципов. Если читать этот роман, как верующий Библию, как мать сыновнюю весточку, как ученый манускрипт, он откроет нам многое…
Никитинские письма это признательность и ожидание чуда: «Какая у Вас должна быть прекрасная душа! Каким теплом веет от Ваших слов, идущих прямо к сердцу!»
Сдержанная обидчивость и лукавая простота: «…скажите мне слово, сделайте один намек, и всякий клочок, к которому прикоснулось Ваше перо, будет Вам возвращен немедленно и в целости. Довольны ли Вы? Более этого, может быть, грубее этого я ничего не мог сказать… Мир! мир!»
Скрытая ревность и шутливое балагурство: «…а этот господин стоит за Вашим стулом и, картинно изгибая свою спину, снова сыплет перед Вами цветы восточного красноречия и дышит на Ваше полуоткрытое плечо. Позвольте же Вам сказать, только не вслух, а на ушко: «Теперь уже не Вы, а я теряю терпение; я постараюсь найти случай пробить насквозь медный лоб этого полотера неотразимой эпиграммой».
Как и пристало женщине, она еще более ревнива и ранима. Она не прощает даже намека на прошлое… Ее можно понять: Никитину за тридцать, он знаменит, даже моден в светском кругу. Что там говорить, порой в невинном альбомном посвящении поэта она склонна была видеть интимное откровение, в обычном комплименте — многозначительный знак близости, в тонкой любезности — Бог знает какой намек.
Пылкая, впечатлительная натура Никитина не была равнодушна к женской красоте; он увлекался, на какое-то время невольно колебались его внутренние принципы. Однако от слов и мыслей поэта до его действительных поступков всегда лежала глубокая пропасть. Никитин не мог пойти на решительный шаг, не убедившись в серьезности и взаимности чувства. Суровая самокритичность, рыцарский такт, моральная собранность, граничащая с аскетизмом, — все это в природе его характера.
В эпистолярном никитинском романе мы не находим открытого признания — лишь однажды с его уст сорвалось заветное слово, но сам он так смутился, что поспешил превратить сказанное в шутку. Ожидая от Натальи Матвеевой ее фотопортрет, Иван Саввич признается: «…я положил бы его перед собою и долго с любовью… как видите, голова моя немножко расстроена».
И все-таки в его письмах к Наталье Матвеевой объяснения в любви прорываются. Они в великолепных пейзажных зарисовках, набросанных легко и свободно; картины природы живут его глубоко сокровенной жизнью, в них внутренний лирический диалог, который он, по робости, при встречах с ней не смеет вести. «Если бы Вы знали, какой теплый, какой солнечный день был у нас вчера! Представьте, — я слышал утром пение жаворонка; 10 марта — это редкость! Зато как же я был рад его песне! Я люблю этого предвестника весны едва ли не более, чем соловья». Или вот тот же мотив: «У нас чуть-чуть не весна: небо такое безоблачное, такое голубое, в окна заглядывает веселое солнце, которому я рад, как муха, всю зиму проспавшая мертвым сном и теперь начинающая понемногу оживать и расправлять свои помятые крылья…».
Никакой интимной тайнописи между строк здесь нет, однако сердце его открыто, оно бьется по-юношески неистово и свято.
«А что же стихи? — спросит искушенный читатель. — Где его любовная лирика? Такая, как у Пушкина, Тютчева, Аполлона Григорьева…».
Его любовная лирика как таковая не состоялась — не будем говорить об «альбомных побрякушках» и случайных полуудачных вещах. Кто знает, улыбнись ему судьба, может быть, его муза запела бы и светлую любовную песню. Ведь было же ее обещание:
Или вот стихотворение, отмеченное придирчивым Добролюбовым «даже недурно» и ставшее известным романсом Н. А. Римского-Корсакова: