Иван Саввич Никитин

Композиционно-сюжетной основой повести являются почти документальные бытовые коллизии, но они нацелены не на дагерротипную обыденность, а на типические явления. За каждым штрихом, за каждой деталью угадывается социально-психологический портрет: вот пришибленная нуждой деревенская баба, которая «ходит точно потерянная», вот спившийся от тоскливого «жития» псевдофилософствующий дьячок («Да-с, я червяк, воистину червяк!»), а вот спесивый помещик, напоминающий «быка, с черными щетинистыми усами…» — любопытнейшие осколки реалистических характеров.

«Нет, скверно тут жить!» — делает вывод Белозерский, спеша из деревни в город. Единственный светлый луч, блеснувший ему в темноте, — встреча с девушкой-черничкой, всколыхнувшей юношеское любовное чувство. Мимолетное свидание исполнено высокой и чистой поэзии — это один из самых целомудренных «романов», причисленных комментатором сочинений Никитина поэтом С. М. Городецким к «замечательным в русской литературе изображениям первой любви».

«Скверно жить» и в городе, если смотреть на него через тусклые окна духовной семинарии. Белозерский вглядывается в лица бурсаков и их горе-наставников, взгляд этот мягкий, беззлобный, но внимательный и сосредоточенный. Рассадник поповщины впервые обрел такого эпического свидетеля.

Торжествуют в семинарии люди с омертвевшей душой — такие, как профессор Федор Федорович, у которого, по настоянию отца, квартирует Белозерский. Последний подмечает, что его преуспевающий хозяин живёт двойной моралью. На службе он был чопорным, не говорил, а глаголил («взвешивал каждое слово, как иной купец взвешивает на руке червонец, пробуя, не попался ли фальшивый»), а дома снимал маску и превращался в заурядного обывателя. Федор Федорович человек-паук, он не прочь поиграть со своими жертвами — будь то «отеческая» беседа со слабовольным постояльцем, розыгрыш мальчика на побегушках или потеха с котенком, но он всегда настороже и готов в любую минуту вцепиться в каждого, кто посягнет на его покой и довольство.

Прототипом Федора Федоровича послужил квартировавший одно время у Никитиных профессор Воронежской духовной семинарии Иван Иванович Смирницкий, преподававший в 1851–1864 гг. Св. Писание и другие предметы. Н. И. Второв вспоминал, что сей муж «…в действительности личность еще более пошлая»; он «книг никаких не читал», кичился своим дипломом, науськивал Савву Евтеича на сына и пытался всячески унизить последнего. Смирницкий никак не хотел съезжать с квартиры, лишь когда пригрозили пожаловаться на него губернатору, убрался восвояси.

По контрасту с Федором Федоровичем в повести одинокой печальной тенью проходит учитель словесности Иван Ермолаич, когда-то энергичный, обуреваемый передовыми начинаниями педагог, но теперь сломленный и сникший, пытающийся заглушить чаркой вина свою тоску и бессилие что-либо изменить к лучшему («…Мы даем направление молодым умам, — горько иронизирует Иван Ермолаич, — что нисколько не мешает мне спрягать глагол сплю: я сплю, ты спишь…») — запоминающийся трагический характер, подробной разработкой которого русская литература позже займется весьма обстоятельно.

Все другие учителя семинарии во главе с ректором — вялые и тупые натуры, живущие механически, «от сих до этих». Под стать себе они плодят нравственно развращенных учеников.

Над всеми этими духовно немощными фигурами возвышается гордая и светлая личность семинариста Алексея Яблочкина. «Экая бурса! — говорит молодой строптивец. — Попала на одну ступень и окаменела…».

Жизнь Яблочкина воспринимается как протест против семинарского прозябания и послушания. Он много читает, увлечен идеями Белинского, в нем зреет атеист и проповедник-демократ. Под его влиянием незаметно духовно распрямляется и Белозерский. Образом Яблочкина Никитин не только убивает бурсу как отживающий институт образования и воспитания, но и ставит вопрос о негодности всего миропорядка. «Отчего это жизнь идет не так, как бы хотелось?» — спрашивает разночинец-правдоискатель, а в финале повести умирающий, в чахоточном бреду взывает: «Стены горят… Мне душно в этих стенах! Спасите!» Эти слова по сути — призыв автора к спасению молодого поколения, гибнущего в удушающей общественной атмосфере. Яблочкин предвещает образ «нового человека» разночинского склада, ту грядущую силу, которая скоро станет на путь обновления России.

Никитин обрывает «Дневник…» на трагической ноте, звучащей в стихотворении «Вырыта заступом яма глубокая…»:

Вырыта заступом яма глубокая,Жизнь невеселая, жизнь одинокая,Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая,Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, —

Горько она, моя бедная, шлаИ, как степной огонек, замерла.

Народоволец и видный поэт революционного народничества П. Ф. Якубович, много испытавший на своем веку, говорил о стихотворении как о самой «трогательной, до слез потрясающей песне».