Иван Васильевич – грозный царь всея Руси

Ближние бояре настаивали, чтобы Старицкий целовал крест. Тот кричал, что они не смеют так разговаривать с ним. Владимир Воротынский пояснил ему, что служит своим государям и за них готов не только резко говорить с князем Владимиром, но и драться с ним. Но и такого Старицкий не понял, упрямился. Тогда верные бояре заявили ему открытым текстом: «А не учнет князь креста целовати, и ему оттудова не выйти» [290]. Ему пришлось подчиниться, подписать крестоцеловальную запись — служить царю и наследнику Дмитрию, «хотети добра» им и царице Анастасии «в правду без всякие хитрости» [291].

Но когда эту грамоту понесли к матери Владимира Ефросинье, чтобы она приложила княжескую печать, хранившуюся у нее, она отказалась! Палецкий и Висковатый ходили к ней трижды, она упорствовала. Потом все же приложила печать, но пояснила: «Что то за целование, коли невольное?» [291]. Да, она порядки знала: клятва, данная под угрозой, недействительна. И боярская присяга, когда царь умрет, тоже стала бы недействительной. Но… случилось чудо. Иван Васильевич выжил. Очень медленно, но стал поправляться. Курбский писал, что он даже в июне «не зело оздравел» [292]. Господь спас? Да, несомненно, но через кого? Помог молодой здоровый организм? Или молитвы множества русских людей? Или… верные бояре, взявшие его под охрану и перекрывшие доступ во дворец Владимиру Старицкому, что-то нарушив этим, спутав карты?

Вообще, доказательства преступления были налицо: неповиновение царю, подготовка вооруженного мятежа. На законном основании можно было предать виновных суду и казнить. Нет. Иван Васильевич не желал жестокости. Он все еще стремился быть таким, как его воспитал Макарий (и Сильвестр тоже). Править миром, любовью, «милосердием согрещающим». На это настраивало и чудесное исцеление. Господь помиловал его — значит, и он обязан помиловать тех, кто согрешил перед ним. Он… простил всех мятежников. Обласкал Владимира Андреевича. Адашевых еще и повысил, Алексея пожаловал в окольничие, а его отца — в бояре. Получили повышения и некоторые другие участники бунта. Царь действовал истинно по-христиански: «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…»

Но… как подействовало это прощение? В болезни Иван Васильевич дал обет: если останется жив, совершить паломничество по святым местам, в Кирилло-Белозерский монастырь. Однако советники из «Избранной рады» почему-то выступили против. Ссылались и на его плохое здоровье, и на важные дела, необходимость его присутствия в Москве. Хотя одно исключало другое. Государь действительно был очень слаб. А поездка по северным монастырям была прекрасным отдыхом, позволяла окрепнуть. Ну а преступать обет вообще нельзя. Поэтому у Ивана Васильевича не возникло даже колебаний. В мае он со всей семьей отправился в путь.

Начали с Троице-Сергиева монастыря, и тут опять начались загадки. Иван Васильевич посетил Максима Грека, проживавшего там на покое. Монах с какой-то стати принялся настойчиво отговаривать его от поездки. Доводы приводил странные, далекие от логики. Дескать, если даже обещался ехать в паломничество, то «обеты таковые с разумом не согласуются». Лучше вернуться в Москву и позаботиться о вдовах и сиротах воинов, павших на Казанской войне. Доказывал, если он послушается, «здрав будеши и многолетен, со женою и отрочем» [292].

Но чем же паломничество могло помешать заботе о семьях погибших? Царя подобные доводы тоже не убедили, а другие троицкие монахи поддержали его стремление выполнить обет. Тогда Максим, почему-то не лично, а через Курбского, Адашева, протопопа Андрея и Мстиславского передал еще и страшное пророчество: если царь поедет, «ведай о сем, иже сын твой умрет и не возвратится оттуда жив. Аще же послушаешься и возвратшися, здрав будеши яко сам, то и сын твой» [292]. Государь якобы не внял его предупреждениям и поездку не прервал.

Из Троице-Сергиева монастыря он отправился в Дмитров. В Николо-Пешношском монастыре встретился с бывшим советником своего отца Вассианом Топорковым, племянником преподобного Иосифа Волоцкого. Описал их беседу только Курбский, ненавидевший Топоркова, хаявший его как «лукавого иосифлянина». Сообщил, будто государь специально хотел с ним увидеться и спросил, «како бы могл добре царствовати и великих сильных своих в поспешестве имети?». А тот будто бы посеял «зло» в царе, учил его не держать советников «мудрее себя» [293]. Этот рассказ не выдерживает критики. Иван Васильевич после встречи со старцем отнюдь не избавился от «Избранной рады». Но напомним версию, что Топорков мог быть автором послания к царю перед Стоглавым Собором — о хищничествах «сильных», ересях, «гнилых» советниках. Как раз после боярского мятежа государю было бы логично попросить его советов на указанную тему — как успешно царствовать и держать «великих сильных» в послушании?