Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Для человеческих же заслуженных или незаслуженных страданий у меня имеется лишь одно сливающееся чувство грубой физической боли. Еще не испытав тогда сам тюрем, а лишь читая о них, я переживал вместе с их узниками все ужасы Французской и других революций; но никогда мне заключенные не казались столь несправедливо несчастными, как именно в революционное время в переполненных тюрьмах, на фронтонах которых так часто были начертаны забавные для такого места слова: «свобода, равенство и братство». Впрочем, мне и вообще эти слова казались, как я уже не раз говорил, ничтожными и даже смешными. Я презирал этот громкий призыв из-за отсутствия главного, единственно могущественного слова «Любовь».

Тем же глумлением и торжеством бунтующей улицы отличались и тюремные плакаты нашей Советской России с их хвастливыми утверждениями большевиков, что они «не мстят, а исправляют».

Мне была бы, пожалуй, более по душе другая старинная надпись, которую я как-то случайно прочел в нашем Плоцке на фасаде его старинной тюрьмы. Эта надпись была составлена почему-то на немецком языке и в своем переводе гласила:

«Вот здание, мимо которого каждый честный гражданин должен проходить с непокрытой головой. Оно оберегает его жизнь, честь и достояние».

Но и об этой столь, казалось бы, ясной надписи я не переставал порою задумываться: мимо таких зданий слишком часто проходили с тем же благодарным почтением и «честные» убийцы-большевики, и не менее «честные» грабители-санкюлоты. Все революции, настойчиво упоминая о правосудии и справедливости, никогда не бывают близкими друзьями…

Король нас водил показывать и свой главный дворец, в котором он живет и устраивает приемы по зимам. В нем же помещают и приезжающих изредка в Норвегию иностранных монархов¹⁰⁹.

Дворец этот довольно обширный. Он красиво расположен на возвышении, в конце главной городской улицы, идущей, кажется, от вокзала.

Внутренность его комфортабельна, пространна, довольно красива из-за своей старины, но не роскошна.

Быть может, из-за тогдашнего тусклого, дождливого дня дворец мне показался холодным, серым и очень неуютным. Жить в нем я бы не хотел.

Ездили мы с королевской семьей и на выставку норвежских художников. Это была одна из очень немногих выставок последнего времени, которая мне действительно понравилась.

Близость норвежцев к природе, а с ней их здравый смысл и чувство меры и красоты сказались и на их художниках. В искании «нового» они не дошли еще до чудовищного искажения действительности, чем так грешат их иностранные братья.

На всю обширную выставку было всего две-три картинки, вызывавшие недоумение. Остальные можно было смотреть, многими можно было любоваться, а от некоторых даже подолгу не отходить.

На выставке была и лотерея картин. Я взял много билетов и, как всегда, ничего не выиграл. Принцесса Виктория, видя мое забавное разочарование, предложила вынуть для меня только один билет, утверждая, что надо лишь крепко, без малейшего сомнения верить, что выиграешь, и всегда будет успех. Ее уверенность, видимо, помогла делу – на вытянутый ею билет я действительно выиграл тогда большую прелестную гравюру, изображавшую датский замок Кронеборг, в котором Шекспир заставил жить и действовать своего Гамлета.

За исключением этих немногих посещений да обеда с великим князем в нашем посольстве я почти не видал самого города.

Нашим посланником тогда был А. Н. Крупенский, а советником посольства Крузенштерн.

Наше долгое пребывание в Bigdo приходило к концу.

Королева Александра собиралась покинуть Копенгаген и звала к себе принцессу Викторию. Она также приглашала и моего великого князя поехать вместе с нею погостить на некоторое время в Англии.

Михаил Александрович с большой готовностью откликнулся на это приглашение, тем более что в самом Лондоне предполагалось прожить всего несколько дней, а затем уехать в Norfolk в Sandrindham – любимое имение короля и королевы.

Наш последний вечер на королевской даче был очень уютен и сердечен.

Мы долго сидели после обеда, не играли на этот раз в карты, а обменивались впечатлениями. Король и королева, видимо, искренно сожалели, что принцесса Виктория и Михаил Александрович их покидают. Маленький Олаф был также этим огорчен.

Перед тем как разойтись для сна по своим комнатам, король отозвал меня в сторону и, вручая мне красивый норвежский Крест Св. Олафа с мечами, с обычным в таких случаях смущением сказал:

– Я хотел бы вам дать на память обо мне и о Норвегии более высокий орден, который соответствовал бы вашему положению, но я имею право лично распоряжаться лишь до этой степени… остальными владеет Стортинг и правительство.

– Тем более этот орден будет мне дорог, – отвечал я, – что идет лично от вас, а не от неизвестных мне людей.

Еще днем король, королева и маленький Олаф подарили мне свои фотографии с собственноручной надписью. Размашистою ручонкою крошки наследного принца при этом с большим терпением водила королева.

На другой день утром король и королева проводили нас на вокзал. Проводы были менее многочисленны, чем приезд, и улицы Христиании являли собой обычный вид.