Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Они обещали мне писать в Россию и исполнили свое обещание. Я получил от них несколько писем и фотографий со старинных родовых портретов и в свою очередь послал им копии с имевшихся у меня.

Когда произошла революция и когда, после неимоверных страданий, судьба забросила мою бедную жену в Англию искать заработка, она вспомнила о существовании этого родственника и, зная, что он состоит членом Карльтон-клуба¹¹⁶, отправилась туда. В те часы его в клубе не оказалось, но он вскоре должен был, как сказали, прийти. Тогда жена оставила ему письмо, в котором просила лишь его содействия о приискании ей работы по писанию портретов. Никакой другой помощи она, конечно, не имела в виду. Но родственное имя жены уже не было напечатано тогда в придворной хронике, а с просто несчастной русской беженкой кому охота считаться. Письмо ее, таким образом, осталось без ответа до сих пор. На это, впрочем, и нельзя особенно сердиться: дружба обыкновенно не такова, как нам хотелось бы думать. Да и на совести каждого из нас всегда имеется несколько неотвеченных писем.

К чести англичан надо все же оказать, что Бойд Карпентер был единственным из наших знакомых, кто счел лишним откликнуться на наше русское горе. Остальные, даже совсем посторонние, были чрезвычайно внимательны к моей талантливой жене и с сердечной готовностью отыскивали для нее художественную работу.

Я никогда не забуду и по отношению к себе лично того чуткого, сердечного внимания, с каким отнеслась однажды к тяжелым душевным переживаниям неизвестного ей русского одна дама из английского общества. Она знала русский язык, ей понравились мои записки, и она перевела часть из них, касавшуюся отречения государя, на английский. Лично с нею я никогда не встречался, и о моем существовании она узнала лишь из книги «Русский летописец»¹¹⁷.

Ее письмо, в одну из самых тяжелых минут моей жизни, доставило мне облегчение, как ничье другое.

Писать так мог только человек, переживающий с другим его горе. Когда мне указывают на чопорность, равнодушие и холодность английского общества, я сейчас же вспоминаю английских родственников моей жены и эту милую даму и с убеждением говорю себе и другим: «Нет, англичане холодны и равнодушны лишь по наружности – внутри себя, как и все культурные люди, они таят целую гамму тончайших отзывчивых ощущений. Они, правда, не любят свои чувства слишком часто выказывать, но если им захочется подойти ближе к постороннему человеку, хотя бы к иностранцу, – они подходят к нему с умением, искренностью и чуткостью, которым мог бы позавидовать и самый сердечный славянин».

Я опять это говорю, конечно, только об англичанах, а не об английском правительстве. Люди, облеченные властью, как например Ллойд Джордж, там зачастую теряют общечеловеческие качества.

Несмотря на мои настояния, жена из-за своей хорошей гордости ни за что не хотела обратиться за приисканием художественной работы ни к королеве Александре, ни к принцессе Виктории, тем более что работы у нее оказалось достаточно. Ее портреты, к счастью, большинству нравились, и заказов было много.

Потеряв из вида, не по нашей вине, этого случайного английского родственника Мордвиновых, мы через некоторое время нашли в Англии, также случайно, других, из той же самой семьи Коблей, бывшего консулом в России в начале царствования Екатерины Второй.

По удивительной игре случая, они приходились родственниками не только мне, но и моей жене, о чем мы раньше не имели понятия, и узнали об этом, лишь отпраздновав нашу серебряную свадьбу (1924 г. – О. Б.). У них – в семье Хави-ленд – тоже оказались мордвиновские фамильные портреты и дагеротипы, которые теперь украшают наше беженское жилище, как единственная вещественная связь с отдаленным, уже давно безмолвным прошлым.

Впрочем, эти века вовсе уж не так немы и не настолько удалены от нас, как это нам представляется с первого взгляда. И оттуда могут достигать до нас живые звуки и свидетельства еще живых очевидцев.

В XX столетии еще можно было слышать своими ушами голос людей, раздававшийся когда-то и в XVIII веке.

В Москве, на столетнем юбилее нашей Отечественной войны (1912 г. – О. Б.), мне приходилось разговаривать с восемью старыми ветеранами, простыми людьми, большинство которых видело лично Наполеона, участвовало в Бородинской битве, вспоминало отчетливо пожар Москвы.

Одному из них было в то время даже 16 лет, и он описывал французского императора наивными, но довольно меткими штрихами.

Он ошибался только в его росте, называя его «агромадным», и преувеличивал его «пузо», но остальные подробности давали возможность верить, что он видел действительно Наполеона, проезжавшего верхом довольно близко от него.