Глины кусок, обожженныйсолнцем или огнем.Женской руки обнаженнойжест в сотворенье своемдо бесконечности длится —не с тем, чтобы вещью прельститься,манящей издалека, —но, чувству доверясь охотно,тянется он безотчетно,как к подбородку — рука.Мы вертим в руках изваяньеи к разгадке почти близкиих длящегося существованья,надо только и расстоянью,и времени вопрекиглубже и пораженнейв прошлое вперить взгляд,сияя, — чуть просветленней,чем год или час назад.
Слепнущая
Сидела и со всеми чай пила.Но только показалось мне сначала,что чашку не как все она держала.А улыбнулась — боль меня прожгла.Когда все встали и, хваля обед,не торопясь, кто с кем, непринужденношли в комнаты, болтая оживленно,я видел, как она гостям воследшла собранно, как в хрупкой тишиневыходят петь, когда народ заждался,и на глазах, на светлых, отражалсясвет, как на гладком озере, — извне.Она шла медленно, как по слогам,как будто опасаясь оступиться,и так, как будто за преградой, там,она вздохнет и полетит, как птица.
В чужом парке
Боргебю-гордДве тропки, позабытых в гуще леса.И по одной, ведомый, как слепой,идешь ты, натыкаясь на кусты.И снова ты (а может быть, не ты)склоняешься над мраморной плитойи снова тихо шепчешь: «БаронессаБритте Софи...» — и холод стертой датыты чувствуешь почти у самых глаз.И разве легче скорбь чужой утраты?И что ты медлишь, словно в первый разу вяза ожиданьем пригвожден,где ни следа, где мрак сырой сгустился?Зачем, порывом собственным смущен,над освещенной клумбой наклонился,как будто вспоминаешь вид цветов?Что ты стоишь, и чем твой слух увлекся?И что, застыв, глядишь, как возле флоксапорхает стайка шустрых мотыльков?
Прощание
Что значит расставанье, мне ль не знать!Я помню: нечто темное, слепоетебе все то, что связано судьбою,показывает, чтобы разорвать.Оно меня, бессильного, манило,и отпускало, и осталось жить,смогло всех женщин заменить, — а былоедва заметным, белым: может быть,рукой, чьи взмахи длятся и тревожат, —почти необъяснимы: словно с ивы,как крыльями ни машет торопливо,кукушка улететь никак не может.