Избранное

Винтилэ увидел его вдруг на главной улице, возвращаясь с совещания. Вздрогнув от радости, он чуть было не окликнул сына. Но сдержал себя. Санду был высок и красив, но его насмешливая улыбка, его издевательский взгляд искоса, его ленивая и вызывающая походка, весь он, шагающий сквозь толпу спешащих и усталых людей, которых он словно не замечал и которых, казалось, он мог подмять и растоптать, не обратив на это внимания, и даже черный свитер на нем, с высоким стоячим воротником, — все это вдруг испугало отца и вызвало в нем неприязнь. Он еще увидит его дома, он еще, конечно, насмотрится на него достаточно, чтобы разобраться в том, что происходит с сыном. Низко пригнув голову, Винтилэ почувствовал, как кровь отхлынула у него от щек, что случалось с ним всегда, когда он сильно волновался. Тут же дал о себе знать и его недремлющий враг — печень. «А он даже не почувствовал, что рядом прошел отец!» Хотя с чего бы это вдруг в нем сейчас заговорил голос крови? Правильно говорят дети, что мы окостенели в своих старых чувствах и нелепых понятиях. Если бы я окликнул его, Санду, конечно, обрадовался бы, кинулся мне на шею. Он для того ведь и приехал, чтобы повидать родителей. А может, ему снова не хватило денег? Ох, печень!.. Нет, нет, это произошло один-единственный раз, мы несправедливы к нашим детям. И они платят нам тем же. Этот дом построен тоже по моему проекту. Он мне не нравится. Он не смотрится на этой улице, не вписывается в ансамбль старых домов барокко. И о чем я только думал тогда? А еще хочу, чтобы меня уважал Санду, Санду с его обостренным чувством красоты. Но таких ошибок я больше не допущу, сынок, потому, что мне необходимо, чтобы ты меня уважал. Видишь ли, я постарел, и мне нужно твое уважение, без него я беден и несчастлив. Я пойду к врачу, выясню, что там с моей печенью, я не имею права пренебрегать собой, потому что, может быть, и я тебе нужен. Нет, папаша, не обольщайся, не обманывай себя, ни Маричике, ни Санду ты не нужен. Может быть, им и нужен отец — но не такой, трусливый и нерешительный. Вот и наша калитка. Мне бы хотелось никогда больше не входить в нее. Откуда такие мысли? Встряхнись. Все-таки ты строишь неплохо, да, да, время от времени тебе кое-что удается. Может быть, в Бухаресте все изменится. Когда долго живешь в провинции, изнашиваешься, теряешь свое лицо и тебя начинает угнетать мысль, что никто уже никогда не сумеет отличить тебя от других и сказать: «Ты — иной!»

Придя домой, Винтилэ долго ждал Санду. Он откладывал ужин, делал вид, что у него срочная работа, жаловался на полное отсутствие аппетита, выдержал все нападки Магды, которая в этот вечер пришла с Андреем и торопилась поужинать, чтобы потом уже не отрываться от дела. Нетерпение Винтилэ росло, и он никак не мог унять его. Невероятно, семь месяцев сын не был дома, наконец вернулся, но вовсе не торопится повидаться с родными. Винтилэ старается скрыть от других свою растерянность, но замечает, что Лилиана и даже Андрей, посторонний, в сущности, человек, бросают на него грустные, сочувствующие взгляды, а Магда вдруг взрывается:

— Слушай, хватит его дожидаться, у парня, видать, срочные дела, а может, и друзей повстречал… Но спать-то он домой придет, вернется.

— Да я его и не жду, просто есть не хочется! — бормочет Винтилэ.

Опять лжет, думает Маричика. И глаза отводит. Целый день, день за днем отводит глаза и молчит. Молчит. Как он только не взрывается. Но когда-нибудь он подавится невысказанными словами, как рыбьей костью, — и поделом! Может, тогда хоть заговорит. И надо же, именно сегодня меня никуда не пригласили! Сижу, как говорится, в лоне семьи, ждущей возвращения блудного сына. Коко уехал в Клуж, у Джили — желтуха, Адина сбежала со своим Билли Бой в горы. Остальные никак не очухаются после вчерашней выпивки. Ага, телефон! Как бы отец не опередил! Звонят, конечно, мне. Нет, не успела.

— Алло, да, квартира Чобану. Муки? Таких не знаю. Ах, да! Маричика. Она занята на кухне. Спокойной ночи.

Господи! Какая решительность! Что-то неслыханное для него. Мне это почти понравилось. Его, конечно, Санду завел. Теперь он будет мучиться мыслью, что слишком строго меня наказал. Блажен, кто верует… Если бы он только знал, как мне все безразлично, ничего не хочется, ничего не нужно! Да у него бы желчь разлилась, как у Джили. Ничто не трогает меня. Если бы я хоть чему-нибудь обрадовалась, я бы заорала так, что весь мир оглох, но я не могу радоваться, как они, деньгам или «почти» достигнутым целям. Какое там к черту «почти»! Придумают себе что-то, сами себя обманывают. А меня от всего этого тошнит, как от майонеза. Ну вот, так, пожалуй, и вечер пройдет, никто больше мне не позвонит. Сейчас бы выпить. Да покурить. И есть жутко хочется. Сидим и ждем наше выдающееся дитя, вернувшееся из Бухареста. А оно, поди, за какой-нибудь юбкой увязалось.