Избранное

Ты слышишь, как он разговаривает, слышишь, возмущается Винтилэ, он хочет заткнуть кому-то рот, всего лишь. А сказать ему, собственно, нечего, нечего сообщить людям важного, безотлагательного. А Маричика, несмотря на то что задается, конечно, страдает. Эта девочка никак в себя не придет после двух провалов… Магда права, своими выходками она пытается прикрыть свою боль. Может быть, ничего страшного и не случается, когда ее всю ночь нет дома… А если и случается, может, это ничего не значит? Нет, моя дочь уже запятнана в моих глазах, и из этого положения я не вижу выхода.

— А что это за поэма? — продолжает расспрашивать Магда. — Расскажи, Александру, мне это интересно.

— Тебе это не будет интересно, мама. Да ты ничего в этом не поймешь. Я теперь вынашиваю одну исключительно рафинированную абсурдистскую штуку, которая будет доступна не всякому. И не ждите от меня сюжетов, звонких рифм и так называемого смысла, этого у меня не найдете. Моя поэма — это великое опровержение смысла.

Из всего этого Магда поняла только одно: сын считает ее ограниченной, неспособной его понять. Она помрачнела и сжалась.

— Ну, если уж яблоко так далеко упало от яблони…

— Далеко! Очень далеко! — улыбается Санду, глядя ей прямо в глаза. — И я надеюсь, что мне создадут здесь необходимые условия. Так ведь?

Винтилэ уставился взглядом в пустую тарелку. Андрей глядит тоже куда-то в сторону.

— Мы постараемся создать все условия для тебя, и это будет, пожалуй, единственное доказательство того, что мы еще способны тебя понять, — пытается уязвить сына Магда. Но Санду, кажется, не замечает этого.

— Ну, а как тут вы, здоровы?

— Здоровы, работаем, устаем, но, в общем, сил еще хватает. Давай, Андрей, за дело!

Магда первая встает из-за стола. Маричика начинает перетаскивать свои вещи из одной комнаты в другую, роняя по пути чулки, белье, разные тюбики и коробочки. Пусть они только не воображают, что это свинство ее задевает. Ее ничем уже не огорчишь. Всем вокруг кажется, что они заняты чем-то важным, а на самом деле занимаются ерундой. А этот тип со своими стихами, вообразивший себя лучше всех! Явился сюда, как диктатор. Диктаторы не вечны, а поэзия вообще пустое и никому не нужное дело. Люди только притворяются, что читают, хмурят лоб, подпирают его ладонью, а на самом деле всем им до смерти скучно, только важничают. А неплохо бы сейчас выпить рюмку виски. Может, это звонил Тики, а отец его шуганул. Ну что ж, проведем ночь в родном доме. Ночей впереди еще хватит. А хоть и не хватит — какая разница? Пусть себе живут те, для которых все на свете имеет значение. У нее, у Маричики, нет особых причин цепляться за жизнь или хотеть умереть, ее несет большое, равнодушное течение, и время от времени ей удается выудить в этой мутной воде что-нибудь приятное для себя на несколько часов. Нет, не радость, будем точны в словах, радость — это вымысел восторженных душ, лицемеров, всего лишь что-то приятное. И если Лилиана подбирает в холле все, что Маричика растеряла, перебираясь, то что ж, Лилиане больше и делать нечего, это ее работа, которой она занимается вот уже много лет, потому что ни к чему другому не пригодна. Пока она прибирает, посижу здесь в холле. Здесь теплее, и отсюда хорошо видно сидящих в кабинете мать и Андрея. Ну-ка, ну-ка, вот это мысль! Ведь этот скромник, Андрей, он ведь ни разу за мной не приударил. Может, он матерью интересуется? Вряд ли. Слишком уж она поглощена своими искусственными волокнами, премиями, повышениями. А он ничего, этот Андрей! Зря только дымчатые очки напялил. Не люблю типов, которые глаза прячут. Они у него, наверно, некрасивые, а то не стал бы очки надевать, будь он хоть трижды близорук. Вот усядусь здесь да и задеру ноги на камин повыше. Отец сейчас уже не может работать в комнате Лилианы и ушел в спальню. Оттуда ему ничего не видать, а из кабинета меня видно отлично, мои зеленые чулки и юбочку, которая откроет, если сесть понебрежней, все мои прелести. Смотри, смотри, очкарик, таких ног и лодыжек ты еще в жизни не видел. Тики говорит, что у меня ноги похожи на двух удавов, каждая — как удав, после того как он проглотил газель. Смотри и трепещи. Ничего у вас, пожалуй, сегодня с вашими волокнами не выйдет. Я окажу вам маленькую услугу в вашей работе, в этой работе для роботов. Теперь сигарету, а голову — на спинку кресла. Ага, смотрит. Отводит глаза. Опять смотрит. Переводит взгляд на бумагу, что-то подсчитывает. Давай-давай, гляди, как следует гляди, иезуит. Думаешь, так уж мне здесь удобно? Ради тебя же стараюсь. Хотелось бы услышать, как ты начнешь заикаться. Молчишь? Трус. Будешь смотреть? Вот так, хорошо, смотри, оценивай!

Лилиана подбирает с пола последнюю вещицу и останавливается посреди холла:

— Маричика, пожалуйста!

— Что?

— Сядь по-человечески. В доме чужой человек, и брат твой приехал, может зайти в любой момент, он в саду, да и ради всех нас, в конце концов…

— Что я должна ради всех вас сделать?

— Ты не замечаешь, как сидишь?

— Мне так удобно.

— Но ведь это некрасиво… как тебе объяснить… это безобразно.