Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Если Христос не воскрес в нас, Его физическое существование обречено на новые и новые распятия, новые и новые муки – нескончаемый круг страданий, длящийся до сего дня.

Дух волен. Дух способен прервать этот порочный круг страдания! – Вот что прозревает «Поэма Воздуха». Это вершина цветаевской духовности… Но действительно ли она прерывает, прорывает этот круг?

Кончено. ОтстраданоВ каменном мешкеЛегкого!..Сняты вратаВоздуха. Оседлости

Прорвана черта…

Черта страдания, черта земных мук, черта, в которой души связаны тяжестью тел, эта черта прорвана?

Нет, не прорвана.

В реальной жизни – не прорвана. В творческий высший час, в провидческом сне душа познает, что черта эта может быть прорвана, должна быть прорвана, что есть духовные силы для такого прорыва.

Однако прорыва не произошло. Прорыв этот может осуществиться только в вечном настоящем, только теперь и здесь. Всякое передвижение в пространстве и во времени есть движение (метание) в тех же пределах. Для того, чтобы войти в духовный мир, не надо перемещаться ни в часах, ни в странах. Для того, чтобы быть в Духе, не надо вон из тела. Дух не до и не после. Дух – внутри.

«Царство Божие не там и не здесь». Всякое «там» или же «здесь», всякое до или после – лишь уловки ума, лишь оттяжка той мистической смерти, которая действительно вводит в Дух, пронзающий пространство и время насквозь

.

Пронзить насквозь пространство и время не может никакое внешнее действие. Здесь предел всякой деятельности. Сюда приводит только полнота затихания – полнота смирения.

Вот она – черта. И этой чертой перечеркивается та, другая «черта оседлости». Черта – чертой. «Смертию смерть поправ».

Доходит ли Марина Цветаева до этой смерти? Как будто да: «Больше не звучу», «Больше не дышу».

Но это только на миг. В творческом экстазе. И – новый круг. Новое «падение в дни».

«Поэма Воздуха» – потрясающее прозрение о всемогуществе Духа, победившего плоть.

Победа над ржавчиной,

Кровью, сталью…

И все-таки «все навзничь лежавшие» еще не встали в ней… Ибо истинная победа Духа над плотью вовсе не есть уничтожение, отбрасывание плоти, а только подчинение ее Духу, только осознание ее настоящего места, только полное смирение плоти, смирение всего тварного, отказ от своей воли, от своеволия. Отказавшись от своего эго, творение становится одним со своим творцом. В «Поэме Воздуха» еще нет этого единства. Поэма – торжество высшего над низшим, плотским, но не пробуждение от сна двойственности.

Двойственность остается. После великого духовного опыта, прозрения, «танца ввысь» – слова: «Таков от клиник путь». Причем тут клиники? – В них осталось тело. И нам остается только верить на слово автору, что он может выходить из тела, что он знает, что делается с душой после тела. Опять – «до» и «после», «там» и «здесь»… Это, может быть, дело оккультной или какой там еще науки. Науки, а не духовного творчества. Наука (любая) познает извне. Творчество – причащает. Причащать можно только в этом месте и в настоящем времени. Здесь и теперь! Весь этот путь «от клиник» – не о том. Это любопытство ума, которое не дает ему остановиться и замолкнуть совершенно перед непостижимой тайной.

Не происходит ли здесь незаметная подмена простого сложным, цельного дробным? Не снижается ли здесь творец поэмы «на всех мыслителей»?..

И как следствие этого – то, что важнее всего; тело не одухотворяется, не наполняется духом, не обоживается, а преодолевается и отбрасывается.

Но – сплошное аэро –Сам – зачем прибор?

От того, что человек отождествляет себя не с временным телом, а с вечным духом, еще не следует, что у него нет никакой надобности в теле, что нет никакого смысла в том, что дух и тело связаны:

Не жалейте летчика!Тут-то и полет!Не рядите в саваныКосточки его.

Почему не жалеть? Почему не рядить? И жалеть, и рядить – только не отчаиваться, а верить, причащаясь в великом молчании высшей Непостижимой Тайне… Может быть, все эти «зачем прибор?», все эти «не жалейте летчика» – всего лишь самозаклинание, страстная попытка заглушить чувство сильной привязанности к «прибору», слишком сильной жалости к «косточкам» – вплоть до порыва умереть с мертвым («Дай-кось я с ним рядом ляжу…»).

Этим страстным заклинанием стремилась она заглушить то таинственное молчание, вынести которое она не могла. Не могла, ибо не было полноты смирения. И вся сложнейшая, убедительная (почти что логически доказательная) конструкция поэмы маскирует (пусть неосознанно) трагический недостаток веры в возможность наполненного живого молчания, наполненной Духом пустоты.