Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

«Не хочу служить трамплином чужим идеям и громкоговорителем чужим страстям. Чужим? А есть ли для поэта – чужое?.. Не по примете же чуждости, а именно по примете родности стучался в меня Пугачев. Тогда скажу: не хочу не вполне моего, не заведомо моего, не самого моего. А если самое-самое-то мое (откровение сна) и есть Пугачев? – Ничего не хочу, за что в 7 ч. утра не отвечу и за что (без чего) в любой час дня и ночи не умру. За Пугачева не умру – значит не мое»[85].

Вот оно что. Стихия не есть ее суть. Не вся она принадлежит стихии. Стихия ее разрывает на части. Мучает душу. Убивая других людей (с ее помощью, когда она зачарована стихией, или без нее) – убивает ее саму. Каждый убитый, каждый обиженный, каждый сирота – с мясом вырван из нее самой.

Обольщена стихией? Да. Но не совсем. Нет, не совсем!

Как Маруся, мужняя жена, ждала своего Молодца, так Маруся, летящая с Молодцем, ждет еще чего-то… Нет, не того, что бросила, а чего-то третьего… Этого нет в поэме, но это есть во всем контексте творчества Цветаевой.

С этого света (скука, сон) – рвалась на тот. На том свете (за окном, за полыхающей оконницей) скуки нет. О, нет! Но какая там тоска! Какой вечный неутолимый порыв! Куда?

Мне все равно, куда лететь.Лететь в него (в огнь-синь

. – З.М.) вечно.

Но ведь этот вечный полет есть сон «того света» – упоение, опьянение… То же убегание от самой себя.

С этого света, с этого края души – такое упоение кажется выходом, спасением. А с того края души выходом покажется остановка вихря, в котором кружатся Маруся и Молодец, Паоло и Франческа… И будет мотать душу из одной крайности в другую. В истории так именно сменяют друг друга романтика и здравый смысл, крысы и Гаммельн. В истории души – страсть и долг.

Но ведь истинный тот свет – это не Тот и не Этот, он противостоит не какой-нибудь части, а всем частям. Он противостоит только противостояньям, только разрывам. Он обнимает. Вмещает. Он – все. Целое. Как сказал другой поэт:

…Природа, вся в разломах, –Зренья нет – ты зришь в последний раз».Он сказал: «Довольно полнозвучья,Ты напрасно Моцарта любил,

Наступает глухота паучья,Здесь провал сильнее наших сил.И от нас природа отступилаТак, как будто мы ей не нужны…»(О. Мандельштам. «Ламарк»)

Кто же она, эта слепая и глухая Природа? И если она слепая и глухая, то кто же дает нам зрение и слух? Откуда Моцарт? Откуда полнозвучье? Откуда эта переполняющая душу любовь…

Любовь! любовь! И в судорогах, и в гробе

Насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь.О милая! – Ни в гробовом сугробе,Ни в облачном с тобою не прощусь.

Не темная, унижающая душу, отрывающая от себя самой страсть, а цельная и светлая любовь-нежность, любовь-переполнение сердца.

Этот «звон такой ликующий!»

И не на то мне пара крыл прекрасныхДана, чтоб на́ сердце держать пуды.

Спеленутых, безглазых и безгласныхЯ не умножу жалкой слободы.(«Любовь! любовь! И в судорогах, и в гробе…»)

Великая легкость, крылатость, «волна внутренней правоты». Откуда-то это в нас есть. (Природа… природа… Слепая, суровая, смертная – как она тоскует по Зрячему, по Доброму, по Бессмертному…)

Откуда же в нас эта тоска, если мы – слепота и смерть?!

«Обратная крайность природы есть Христос. Тот конец дороги есть Христос. Все, что между – на полдороге.

И не поэту же, отродясь раздороженному, отдавать свое раздорожье – родной крест своего перекрестка! – за полдороги общественности или другого чего-либо.

Душу отдать за други своя. Только это в поэте и может осилить стихию»[86].