Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Первый путь – полная безнравственность, бездумное наслаждение жизнью, растрата жизни, без всякой мысли об ответственности перед Тем, Кто дал. Полное подчинение стихиям. Кроме себя и стихии – ничего. Стихия – твой слуга на время и ты ее – навечно. Есть только то, что вмещается в мой узкий окоем. Только – видимое. Скроется – и все. После меня хоть потоп. А я промелькну – и нет. Это, собственно, не путь – беспутство. Второй путь – путь нравственности. Исполнения долга. Ощущение своего «Я» звеном в человеческой цепи.

Нравственный человек как будто бы безупречен. Полная честность. Сколько взял, столько отдал. Получил талант – отдал талант. Но Богу, оказывается, этого мало… Ему надо большего. Чего же?

Богу надо, чтобы человек сам научился творить жизнь, чтобы из семени, которое Он ему дал, человек сам вырастил бы плоды и собрал новые семена. Бог создал человека по образу и подобию Своему. Он хочет иметь не раба, а сына – наследника – Творца.

Но для этого надо встать на третий путь – духовный. Почувствовать себя звеном космического Целого, где каждый твой поступок, нет: слово, нет: вздох – разносятся по всем звездам и отдаются эхом в других галактиках.

Путь этот невероятно труден. И первая трудность в том, что, быть может, придется сойти с надежного, проторенного пути нравственности в какую-то неведомую глухомань. Внешне этот путь часто трудно отличить от бездорожья – бес-путства. Но мало этого; часто не только внешне, но и внутренне человек находится в великой опасности – вне закона не только нравственного, но и духовного.

Глухой лес со множеством зверей… Пути Господни не исповеди-мы нашему разуму, и Бог часто представляется нам жестоким сверх всякой меры. В очевидности это так. Остальное – знание сердца. Правда осторожного человека, не отступающего от правил, очевидна. А у ставшего на духовный путь правда станет очевидной только тогда, когда он сам станет наследником и творцом. Да и тогда еще – кому очевидна, кому нет. А уж до этого!..

«Я – есмь путь и истина, и жизнь», – сказал Христос. <Путь в Истину есть Истина… > Но ведь это не путь, а сплошное бездорожье… Да, Это так. Проложенных, безопасных дорог в Бога – нет.

Кто такой путь отличит от беспутства? Внешних отличий нет. Внешних ориентиров нет. Знамений нет. Путь этот всегда лежит через пустыню. И кто не прошел через пустыню, тот не шел Его путем. Пустыня. Заоконные просторы Души. Нет, это не небо, не райские кущи. Это – далеко, далеко… То ли дойдешь, то ли нет. А пока – пустыня, пустыня души, заселенная подчас дикими зверями, а подчас и демонами.

Не мудрено испугаться и сказать тому, кто велит идти: не хочу. Возьми свой дар… Ты человек жестокий…

Цветаева не испугалась. Пошла (В письме Пастернаку: «может быть просто продленное “не бойся” – мой ответ на Эвридику и Орфея»[81]). Не пойти – не могла. Отродясь знала, что пойдет. А вот дойдет ли?..

Но все равно, пути назад – нет. И все те, кто хотят проторенного, более или менее комфортабельного пути к Богу, ей чужды. Может быть, и искренне хотят помочь, но ведь не помогают, но ведь встают между ней и Богом, между ней и Путем…

«В священнике я всегда вижу превышение прав: кто тебя поставил надо мною? Между Богом и мною; (тем и мною); всем и мною. Он – посредник, а я непосредственна. Мне нужны такие, как Рильке, как Вы (письмо Тесковой. – З.М.), как Пастернак. В Боге, но как-то без Бога, без этого слова Бог, без этой стены между мной и человеком – Бог»[82].

Нет, она вовсе не отвергала помощи. Помощь Рильке была нужна ей, как вода живая. Но это помощь того, кто сам прошел, воплотил, стал, а не поставлен по должности. Тот, от кого веял Дух непосредственно в нее, кого душа сама узнает, как апостолы узнали Христа, – вопреки всем знакам…

Встретить старшего по Духу (на несколько жизней, как Рильке) – величайшее счастье. Но с Рильке она успела только переброситься несколькими жаркими письмами. Ни одной встречи – и смерть. Где-то далеко – на другом конце земли (иногда сомневается в этом) – есть равносущный

. Но старшего, высшего нет. Идти надо самой. Как? Куда?

Маруся с Молодцем влетели в огнь-синь, в огромное пламя за церковным окном, за церковь, над всеми зданиями, дальше-дальше… Куда? Что они будут делать в огнь-сини? «Лететь в него вечно». Ни верха, ни низа. И первая оторопь души: «Борис, я не знаю, что такое кощунство», – писала она в тех письмах двадцать шестого года.

«Борис, мне все равно, куда лететь. И, может быть, в том моя глубокая безнравственность (небожественность)»[83].

Это были первые робкие признаки страха Божьего, которые шесть лет спустя преобразятся вот в такие слова: