Избранные статьи

Но пропуски и пробелы в этой книге – это не просто качества стиля, а центральные элементы самой той действительности, о которой говорит Щигел. Очевидный вариант таких пробелов – то навязанное, вынужденное умолчание, которое в социалистической Чехословакии было доведено до настоящей виртуозности. У деятелей «пражской весны» не только отнимали право работать сценаристами, актерами или режиссерами, не только запрещали упоминать их имена, но даже запрещали упоминать название мест, где они жили, или уничтожали здания, где проходили концерты неофициальных музыкантов.

Даже такие неизбежно громкие действия, как взрыв памятника Сталину, требовалось проводить без шума: человеку, которому поручили убрать памятник Сталину, было сказано: «Вы должны уничтожить памятник, но с достоинством».

Часто для умолчания не требовалось особых приказов: «никакого списка фамилий, которые запрещалось писать или произносить вслух, не было, – каждый должен был сам почувствовать, о ком нельзя говорить». И это полудобровольное молчание продолжается до сих пор: многие собеседники Щигела отказываются говорить о прошлом или отделываются безличными фразами вроде «об этом не говорили», «этого не знали», «об этом не спрашивали».

Очевидным ответом на это умолчание, на стирание памяти, казалось бы, должно стать вспоминание, рассказывание, восстановление памяти. Но книга Щигела ведет к другому ответу, менее очевидному: противоположность вынужденного, испуганного молчания – это не столько рассказывание, сколько молчание по собственному выбору, молчание вольное.

Короткий очерк «Госпожа Неимитация» начинается с описания туристского культа Кафки: ненастоящее гетто, ненастоящий дом, где Кафка родился, ненастоящий старинный ресторан, а рядом с этими подделками и новоделами живет настоящая племянница Кафки, дочь его сестры Оттлы – Вера С. Но очерк не о подлинной истории в противовес поддельной, а о подлинности отказа от любых историй, о праве на такой отказ. «Она не дала ни одного интервью. Отказывает всем без исключения – даже американскому телевидению не удалось купить ее откровения». Она скрывает свой номер, адрес, не отвечает на письма. Щигел пишет об этом не с журналистской досадой на то, что ее молчание лишает нас ценнейших сведений, а с преклонением перед человеком, который под напором мощных сил, лезущих человеку в душу, защищает свое право не говорить.

Суть этого напора при коммунистах и после коммунистов одна и та же. После рассказа о пленках с разговорами Прохазки Щигел помещает короткий очерк о том, как самая популярная в посткоммунистической Чехии газета «Блеск» следит за личной жизнью главной чешской звезды – певицы Гелены Вондрачковой – и пишет о ее зубах, разводах, о будто бы бывшем когда-то аборте. «Чем это отличается от методов, практикуемых коммунистическими спецслужбами? – спрашиваю я».

Между вольным и испуганным молчанием нет пропасти – и в очерках Щигела встречаются чуть ли не все возможные промежуточные оттенки, но главное – про другого человека часто нельзя знать, молчит ли он от страха, от отчаяния или от гордости, и потому нельзя требовать, чтобы он свое молчание нарушил. И вся книга Щигела, в сущности, о том, что чужое молчание выше нашего желания знать – выше и в жизни, и даже как стилистический прием.

май 2010

«Дневник» Витольда Гомбровича

Выражение «как у Гомбровича» по-русски ничего не значит. В СССР о нем не было слышно; понятно, что его – эмигранта и, как он сам себя называл, «предателя и провокатора» – не издавали, но он не входил даже и в общеинтеллигентский список отнятых у нас цензурой заграничных авторов.

Практически сразу после отмены цензуры, в самом начале 1990-х годов, у нас вышли его романы: «Фердидурка», «Порнография», «Транс-Атлантик», по – том и «Космос» – но кто их прочел, тот прочел, а нечитавшие об их авторе и не слышали. Поскольку культурное сознание – это сознание именно тех, кто сам не читал, но слышал звон, то можно сказать, что в нашем культурном сознании Гомбровича до сих пор нет. И это обидно, потому что Гомбрович – прямо-таки необходимая здесь фигура. И эта необходимость особенно ясна из его лучшей книги – восьмисотстраничного «Дневника», который он вел в Буэнос-Айресе в 1950–1960-е годы и который наконец вышел по-русски (в блестящем, как всегда, переводе Юрия Чайникова).