Избранные статьи

И действительно, если вынуть некоторые пассажи романа из вымышленного контекста, то видно, что каждое слово в них выражает вовсе не будущее, а вполне современное отчаяние: «С ним и раньше бывало такое. Не просто чувство безысходности и пустоты, нет. Ощущение, что мир сокращается до размеров ядра атома. Названия предметов медленно испаряются из памяти вслед за самими предметами. Исчезают цвета. Породы птиц. Продукты. Последними ушли в небытие названия вещей, казавшихся незыблемыми. Он и предположить не мог, что они окажутся такими хрупкими. Сколько их уже безвозвратно исчезло? Даже неизреченные вечные истины лишаются смысла. Силятся сохранить тепло, мерцают недолго и исчезают. Навсегда».

Моральное одичание, торжество зла, сохранение нравственного закона в душе лишь у очень немногих, сведение этого закона к предельной простоте – все это Маккарти видит вокруг себя уже сейчас. Точно такой же современность изображалась в его предыдущем романе «Старикам здесь не место». Но по сравнению со «Стариками» «Дорога» со всем своим пеплом, холодом, голодом и каннибализмом книга, можно сказать, светлая. В «Стариках» главным чувством было отчаяние из-за появления и неминуемой победы новой породы людей – безжалостных убийц с непроницаемыми глазами (в экранизации братьев Коэн это отчаяние сменилось холодной усмешкой над вневременными идиотизмом и механичностью убийц и жертв). В «Дороге» отчаяние тоже есть, но главные чувства другие – решимость и надежда. Главные герои твердо решили быть «хорошими», несмотря ни на что: «Мы ведь никого не съедим, правда? – Нет, конечно, нет. – Даже если будем умирать с голоду? – Ни за что. – Потому что мы хорошие». «Плохие» едят людей, а «хорошие» не едят – вот современный нравственный закон, и – по оптимистичной мысли Маккарти – всегда найдется кто-то, кто решит его соблюдать.

февраль 2010

«Киреевский» Марии Степановой

На обложке новой книги Марии Степановой стоит имя собирателя русских песен Петра Киреевского: как всякий словарь – «даль» и всякие сказки – «афанасьев», так и всякие народные песни – «киреевский». Удивительным образом песни и вообще неличные стихи у нее кажутся естественным способом выражения, а стихи от имени автономного «Я» – стилизацией уже отживших форм. Но материя этой поэзии автономного «Я» сохранена как раз в неличных стихах – лишенная твердой формы, одичавшая, словно ухнувшая в какой-то кипящий чан, в стиховой солярис. На мгновение мелькающие в его волнах ритмические или словесные цитаты, какая-нибудь рифма «комик-домик», не требуют опознания («ага, это из Пастернака!»), не объединяют опознавших в сообщество наследников и знатоков высокой культуры. Эти цитаты не служат паролем какому-то кругу, а входят в никакому кругу не принадлежащий ничейный язык, и потому они требуют лишь самой мимолетной и слабой реакции – «а, что-то знакомое».

Песни – это та форма, которую словно сами собой принимают всплески в этом чане текучей говорящей материи, всплески, в которых на мгновение мерцает чье-то лицо и слышится чей-то голос. В этих песнях есть неповторимость живого существа, есть особенная каждый раз интонационная линия, но нет той твердой отграниченности от мира, которая есть в авторской лирике, нет разрезания на «да» и «нет», на прошлое и на будущее, на живое и мертвое. Все границы проницаемы, преодолимы – в каждой своей точке мир песен Степановой открыт для умерших и пропавших. «Эта жизнь – большая зала / По ней гуляет много душ». Земной и загробный миры объединены в большую залу, по ней души и живых, и мертвых именно что гуляют, праздношатаются – все границы они пересекают словно играючи, не замечая их.

И отсюда совершенно особенное движение самих стихотворений. Обычно любой текст воспринимается как перемена – было так, стало иначе. А у Степановой получается придать движению самого текста эту манеру праздношатания, в котором последний шаг не важнее, не отмеченней предыдущего. В этом полубеспечном движении может произойти сбой – нарушение грамматики, цитата или строка с новым ритмом, – но он может произойти в любой точке. Стихотворение словно делает вираж и потом снова идет себе дальше. Здесь не происходит перехода, превращения, смены одного состояния другим: мы просто наблюдаем свободное движение по какому-то пространству, где все истончилось и нет прочных перегородок, нет непроницаемых границ, пересечение которых составляет событие в других текстах.