Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения

Данте здесь двойствен, как и во всем. Но нужно различать в нем главное и второстепенное. Если он и аристократ, то его аристократизм предвещает гуманистов. «Этот Данте, вследствие своей учености, был несколько высокомерен, горд и презрителен, и как философ (курсив мой – Л. Б.), был неприветлив и не умел хорошо беседовать с мирянами»[822]. Тем, кто изображал человека, утверждавшего, что «мать у всех одна», как высокомерного дворянина, следовало бы поучиться проницательности у хрониста Джованни Виллани, автора приведенных строк.

Портрет, нарисованный Виллани, встает перед глазами, когда читаешь в «Пире» насмешливые строки о «невеждах, которые, не зная азбуки, готовы спорить о геометрии, астрологии и физике». Отказав в атрибуте благородства гибеллинским феодалам – Уберти и Висконти, Данте зато наделил им поэта Гвиницелли. Он учил, что благородство и философия – подруги. Следовательно, приобщение к философии значит больше, чем родовые владения и титулы. «Нигде я так не достоин хвалы, как в этом трактате, ибо, говоря о благородстве, я докажу, что я сам благородный, а не виллан»[823].

Рядом с графом Омберто казнится Одеризи из Губбьо – тоже за гордость. Но у Одеризи – особая гордость, отличающаяся, как день от ночи, от дворянской спеси Омберто. Одеризи славился в XIII в. как искуснейший миниатюрист – «тот, кем горды мастера живописи». «Быть первым я всегда усердно метил…» Гордость Одеризи – это гордость талантливого плебея. «Правдивый твой рассказ смирил мне сердце, сбив нарост желаний», – откликается Данте на рассказ Одеризи[824]. Ибо гордость Данте – тоже честолюбивое чувство художника, сознающего силу своего гения. В Лимбе он вступил как равный в круг величайших поэтов античности. И рассказал об этом с непередаваемым достоинством. Сердце Данте «согрето жаждой пенейских листьев». Торжественное коронование венком из «пенейских листьев» – листьев лавра – считалось тогда высшей почестью для поэта. Данте так и не дождался лаврового венца. И писал, обращаясь к Аполлону, покровителю искусств, о «желанной листве»:

Ее настолько редко рвут, отец,Чтоб кесаря почтить или поэта,К стыду и по вине людских сердец…

Нужно знать, чем был для Данте титул императора, чтобы оценить силу этого дерзкого сопоставления: поэт рядом с кесарем.

«Комедия» откроет ему путь на родину, надеется Данте, и коронование лавром состоится во Флоренции…

В ином руне, в ином величьи звонкомВернусь, поэт, и осенюсь венцомТам, где крещенье принимал ребенком, —

убаюкивает себя мечтами изгнанник[825]. Однако как все сложно в нем! Он, вопреки своей этической теории, смущенно восхваляет благородство крови, но казнит за это же Омберто; он благоговеет перед славой рыцарских времен, но сам жаждет иной славы.

«Не ниже ангелов!»

В «Аду» есть замечательная сцена. После долгого подъема по адским кручам Данте, задыхаясь от усталости, присел передохнуть. И…

Теперь ты леность должен отмести, —Сказал учитель, – лежа под перинойДа сидя в мягком, славы не найти,Кто без нее готов быть взят кончиной,Такой же в мире оставляет след,

Как в ветре дым и пена над пучиной.Встань! Победи томленье, нет побед,Запретных духу.[826]

Вслушайтесь в эти слова. Старое мироощущение не знало такой бодрой воли, такой неиссякаемой энергии, такого жгучего стремления оставить след в делах и памяти человеческой, выразить свою индивидуальность. Средневековому аскету был бы непонятен гремящий призыв Вергилия. А Данте воспрянул в ответ: «Идем, я бодр и смел!» – и старается скрыть, побороть усталость. Кровь флорентийского горожанина кипит в нем, слава маячит перед глазами, слава, в которой спасенье от небытия. Ибо Данте забывает тут о своем католицизме: не в небесах, а на земле хотел бы он жить вечно, в памяти грядущих поколений, «среди людей, которые бы звали наш век старинным…».

Правда, в разговоре с Одеризи слышится, как будто, нечто другое: