Однако мы превратно оценим эстетические взгляды Данте, если увидим в них только это[853]
. Нетрудно счесть флорентийца послушным учеником томистской эстетики. Но рассуждая об искусстве как теоретик, он оставался великим практиком. Разумеется, художественная практика Данте сильно обгоняла его теорию. Все же непонятно, как он мог бы стать «первым поэтом нового времени», не выходя за рамки средневековых представлений о задачах искусства. Восхваляя Данте-поэта и порицая Данте-мыслителя, полезно иногда вспомнить, что они были знакомы друг с другом. И если мыслитель впрямь плохо влиял на поэта, то разве поэт не оказывал благотворного воздействия на мыслителя? А если так, то не сложнее ли эстетика Данте, чем это кажется с первого взгляда? Ведь в устах создателя «Комедии» даже внешне традиционные положения приобретали особое звучание.В «Пире» мы читаем: «Никакой художник не был бы в состоянии нарисовать фигуру, если бы он не представлял себе ее заранее такой, какой она должна быть»[854]
. Это сказано не столько о метафизической божественной идее, предшествующей искусству, сколько о важности продуманного замысла, предшествующего воплощению. Это пишет автор поэмы, один план которой, по мнению Пушкина, гениален. Математическая точность и стройная логика композиции «Комедии» немыслимы без предварительных усилий ума, когда, по выражению Данте, «каждая часть прикладывает руку к главному замыслу»[855].Точно так же, если Данте заявляет: «…очень часто форма не согласуется с намерениями искусства, ибо материя глуха и не отвечает», – то здесь не столько богословская мысль, сколько соображение мастера, знающего всю трудность поэтического ремесла[856]
.«Рай» изобилует жалобами на творческие рифы. Нужно было придать пластическую достоверность и осязаемость небесным откровениям и восторгам: задача, ставившая подчас в тупик даже Данте. Поэт прибегал к риторическим умолчаниям. Рассказ делался прерывистым: «И так, при изображении Рая, святой поэме приходится прыгать, словно встретив препятствие на пути. Но тот, кто вспомнит о тяжести темы, лежащей на смертных плечах, не станет стыдить, если они дрожат под нею»[857]
.Словесная материя казалась «глухой и не отвечала». Последняя песня «Комедии» полна сокрушений о несовершенстве человеческой речи. Впрочем, эти сокрушения – тоже расчетливый прием. Ибо как описать божественную красоту, недосягаемую для смертных? «Я думаю, что, конечно, только создатель постигает ее радость вполне». Ни один поэт не бывал столь сражен своей задачей, как я сейчас, продолжает Данте. Ведь «есть свой последний предел у каждого художника». Поэтому о Беатриче «да воспоет труба звучней моей, не такой чудесной»[858]
. Ссылка на непостижимость высшей красоты – опять-таки не столько эстетический тезис, сколько способ косвенно возбудить воображение читателя.Кроме сознания трудностей борьбы с косным, неподатливым материалом мы находим у Данте упоение творчеством: «… мастерство художника, который, им плененный, очей не отрывает от него»[859]
. Это сказано о Боге, создавшем рай, но взято из опыта Данте. Так – упоенно – слушают он и грешники пение Каселлы в Чистилище. В эстетике Данте рациональный символизм противоречиво уравновешивается важностью непосредственногоДанте сам играл на лютне и рисовал, дружил с крупными музыкантами и живописцами своего времени. Ощущение чувственной (и, значит, вполне земной) природы искусства пробивается у него вопреки средневековой символической теории. Оно составляет часть сознательного преклонения перед человеческими художественными возможностями, которое позже станет одним из характерных признаков гуманизма.
Так возникает трещина в традиции. В творчестве флорентийца психологически и эстетически пробуждается личность.