Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения

По-видимому, волновать это давно уже не может. Иному читателю скучно поминутно заглядывать в примечания. А иначе поэма малопонятна. Конечно, некоторые эпизоды впечатляют сразу, без всякой подготовки. Но охватить «Комедию» как художественное целое нельзя вне ее исторического фона и интеллектуальной атмосферы. Чтобы оценить поэзию Данте, незачем, разумеется, штудировать целую библиотеку. Необходимо лишь представить себе в главных чертах эпоху, уже совсем далекую от нас. Необходимо ощутить ее колорит. Зато любознательный читатель, готовый освоить необычный материал и тон рассказа о загробном путешествии, – загорится восторгом!

Дантовский стих открывается медленному, очень внимательному чтению, строка за строкой. Потому что «Комедия» отличается необыкновенно сжатой энергией выражения. «Мой друг, который счастью не был другом»: в нескольких словах – целая судьба[868].

Увидев в «сумрачном лесу» молчаливого Вергилия,

«Спаси, – воззвал я голосом унылым, —Будь призрак ты, будь человек живой!»Он отвечал: «Не человек; я был им»[869].

Это сразу запоминается.

В Чистилище Стаций пытается обнять Вергилия, забыв, что оба они – лишь души мертвых. А Вергилий вновь печально роняет: «Оставь! Ты тень и видишь тень, мой брат»[870]. И опять в сознание входит емкая поэтическая формула.

Замысел и пафос поэмы звучат уже в первой терцине; никаких предварительных раскачиваний; гениальный зачин сразу вводит в суть дела, как у Пушкина в «Моцарте и Сальери».

Земную жизнь пройдя до половины,Я очутился в сумрачном лесу,Утратив правый путь во тьме долины.

В эпизоде с Уголино, который, не выдержав мук Башни Голода, пожирает тела сыновей, ужасная кульминация дана после искусного драматического нарастания, с величайшим художественным тактом, в одной последней строке. Избегая оскорбительных деталей, Данте, как всегда, открывает простор для фантазии читателя.

Уже слепой, я щупал их с испугом,Два дня звал мертвых с воплями тоски;

Но злей, чем горе, голод был недугом[871].

И все.

Поразительная смысловая насыщенность при словесной скупости делает «Комедию» афористичной от начала до конца.

«Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят, что угодно». Или: «Здесь нужно, чтоб душа была тверда, здесь страх не должен подавать совета».

Этими дантовскими стихами, как известно, предварены основные сочинения Карла Маркса – «К критике политической экономии» и «Капитал»[872]. Они живут вне поэмы, как и сентенция Франчески:

Тот страждет высшей мукой,Кто радостные помнит времена

В несчастии…

Или знаменитое: «Оставьте всякую надежду, входящие сюда».

Данте поражает соединением величавости и простоты. К сожалению, это не всегда заметно в переводе.

Перевод М. Лозинского выше всяких похвал. Точность сочетается в нем со свободой. Только после художественного подвига М. Лозинского русские читатели получили представление о настоящем Данте. Очень многое находится на поэтическом уровне подлинника. Например, история Паоло и Франчески. Или рассказ Улисса.

Но М. Лозинский имел склонность к торжественности слога и любил кое-где приподнимать, чуть архаизируя, лексику оригинала. Характерно, что вместо «оставьте всякую надежду», М. Лозинский переводит: «Оставьте упованья». Величавость сохраняется неизменно, простота – не всегда. Это одна из немногих слабостей замечательного переводчика[873].

Надпись на вратах ада в переводе выглядит так:

Я увожу к отверженным селеньям,

Я увожу сквозь вековечный стон,Я увожу к погибшим поколеньям.

В оригинале вместо «отверженных селений» – «скорбный город» и вместо «сквозь вековечный стон» – «в вечную скорбь».

Я веду в город скорбный,Я веду в вечную скорбь,Я веду к погибшим душам.

Все гораздо проще и строже. Поставив в конце строки слово «скорбный», Данте замыкает следующую строку тем же словом «скорбь», вместо того чтобы подобрать синоним. Поэтому вторая строка звучит как эхо первой. В повторении слышится безысходность. Безыскусственность заключает в себе искусство[874].

Франческа в переводе М. Лозинского восклицает: «Слова и слезы расточу сполна». Великолепная находка! Но заглянув в подлинник, вы, даже с некоторым разочарованием, читаете: «Я буду говорить и плакать»[875].