Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения

О вы, которые в челне зыбучем,Желая слушать, плыли по волнамВослед за кораблем моим певучим,Поворотите к вашим берегам!Не доверяйтесь водному простору!

Как бы, отстав, не потеряться вам!Здесь не бывал никто по эту пору:Минерва веет, правит Аполлон,Медведиц – Музы указуют взору[861].

Приступая к описанию Рая, Данте обращается к читателям и подчеркивает величественную дерзость своего замысла. «Здесь не бывал никто по эту пору». Что же, в конце «Новой жизни» поэт обещал сказать о Беатриче «то, что никогда еще не говорилось ни о ком». И он это сказал. И знает это.

«Стихами моей Комедии клянусь тебе, читатель, да будут долго радовать они…»[862]

Здесь, как и в наивно-горделивых заявлениях скульптора и ювелира Бенвенуто Челлини, прозвучавших через два века, нет хвастовства, а есть самосознание и самоутверждение художника. Чисто возрожденческая черта, и наметилась она впервые именно у Данте. Ибо когда поэт говорит: «Прекрасный стиль, что делает мне честь», – это связано с профессионализмом, который чувствуется у Данте очень ясно[863].

Он посвящает трактат «О народной речи» проблемам литературного языка, поэтики, жанров, методики. Думает о путях, ведущих к мастерству. Пишет об искусстве в «Пире», рассуждает в «Комедии» об особенностях обновленного им «сладостного стиля» или провансальской поэзии. Он толкует о преимуществах прозы перед поэзией или о непереводимости стихов на другой язык[864].

Кстати, Данте отрицает возможность полноценного поэтического перевода, потому что при этом теряется чувственная красота стиха, фонетическая выразительность подлинника, «разрушаются вся нежность и гармония». Он словно забывает, что аллегорический и иные логические «смыслы» поэзии вполне сохраняются и в переводе и что именно они составляют, по его собственным словам, цель и суть произведения. Он мимоходом низко оценивает художественное качество библейских псалмов, полагая, что они поблекли при двойном переводе с древнееврейского на греческий, а затем на латинский. Внезапное профессиональное суждение о Священном Писании забавно и показательно. На мгновенье смолкает католик, и говорит поэт о своем ремесле.

Эстетика Данте исподволь переступает средневековые границы. Вот Данте утверждает, что в поэзии «добродетель» важнее «красоты», ибо «добродетель» – в ходе мысли, а красота – в нарядности слов. Впрочем, не каждый читатель в состоянии уразуметь назидание. Пусть же он хотя бы почувствует красоту стиха – тут же неожиданно заключает Данте. «О люди, если вы не в состоянии понять смысл этой канцоны, все же не отвергайте ее; но обратите внимание на ее красоту, столь выдающуюся и по построению, что относится к грамматикам, и по порядку речи, что относится к риторам, и по соотношению частей, что относится к музыкантам. И кто умеет смотреть, увидит, что все это в ней прекрасно»[865].

В наши дни подобное высказывание могло бы кое-кому показаться проповедью формализма. В начале XIV в. оно, однако, сверкало свежестью и знаменовало важный прогресс в сравнении с культом «добродетели» и «смысла». Потому что средневековая эстетика требовала от искусства не просто содержания, а отвлеченно-аллегорического содержания. И когда Данте повторяет эту догму, он отдает дань прошлому. А когда он восторгается красотой формы, – тем самым искусство эмансипируется от абстрактной дидактики. Сугубо литературные достоинства, оказывается, обладают самостоятельной ценностью. Художественная красота существенна помимо всяких аллегорий. В иные времена восхвалять форму – значит протестовать против внесения в искусство чуждого ему содержания. Данте искренне принимал аллегоризм, но чувственное чутье внушало ему подчас непривычные мысли.

Природа – «в смертном теле» – «пленяет взор» и «уловляет сердца». Художник состязается с ней при помощи резца или кисти. Превзойти не только античность, но и саму природу – высшая похвала в глазах Данте.

Был мрамор, изваянный так прекрасно,Что подражать не только Поликлет,Но и природа стала бы напрасно.

Одна песня «Чистилища» посвящена назидательной скульптуре, другая – не менее назидательным резным изображениям. Что, однако, поражает в них поэта? Барельеф, воспроизводящий церковную процессию, сделан так, что зритель готов услышать пение и почуять запах ладана. Мраморный ангел

Являлся нам в правдивости движеньяТак живо, что ни в чем не походилНа молчаливые изображенья.

А в резьбе

Казался мертвый мертв, живые живы;Увидеть явь отчетливей нельзя…