Изобретатель парейазавров. Палеонтолог В. П. Амалицкий и его галерея

Защиту отметили на широкую ногу. Судя по воспоминаниям Андрусова, любое событие у геологов кончалось отчаянным застольем. Андрусов даже счёл нужным предупредить читателя, что не был совсем уж горьким пьяницей, как можно подумать по его мемуарам.

На торжество пригласили приятеля Иностранцева – знаменитого художника Ивана Ивановича Шишкина. Иностранцев познакомился с ним на острове Валаам на Ладожском озере, где изучал геологию. Они жили в одном монастыре, причём Шишкин расплачивался за комнату рисунками, и вся гостиная монастыря была увешана его этюдами.

Шишкину очень нравились геологи, он неизменно над ними подтрунивал, особенно над Андрусовым, которого за бороду и насупленный вид называл архиереем. Однажды Шишкин пришёл на доклад Андрусова о распределении осадков Атлантического океана. Дальтоник Андрусов нарисовал карту дна цветными карандашами. Рисунок привёл Шишкина в восторг. Он говорил, что это не карта, а настоящий персидский ковер[123].

Шишкин любил в шутку болтать «по-фински» – набором ничего не значащих слов, напоминающих финский язык. Такую «чухонскую речь» он произнёс в качестве тоста для новоиспечённого магистра Амалицкого[124].

Весной Амалицкий уплатил университету девять рублей за изготовление диплома магистра минералогии и геогнозии[125]. Диплом давал право на новый чин – титулярного советника.

Амалицкого утвердили в нём в июле 1888 года. На мундир он повесил петлицы с эмблемой Министерства просвещения.

В сентябре 1889 года тридцатилетний Амалицкий начал читать первые лекции в ранге приват-доцента. Они шли раз в неделю и поначалу не задались. Как писал почвовед Пётр Андреевич Земятченский, на вступительной лекции Амалицкий выступил плохо: «По крайней мере, принципалы так говорят; по языку она, действительно, из рук вон плоха, хотя предмет, выбранный для чтения, весьма интересный – „Агрономическая геология“»[126]

.

Впрочем, скоро всё вошло в колею. Про «агрономическую геологию» Амалицкий рассказывал студентам целый год, но потом уже никогда не возвращался к этой экзотической теме.

Основные его интересы по-прежнему были связаны с пермским периодом. В 1890 году Амалицкий на средства Общества естествоиспытателей поехал в Новгородскую, Вологодскую и Олонецкую губернии. От Вытегры Амалицкий отправился через Кириллов на Вологду, описывая пермские и ледниковые отложения[127].

Ездил знакомиться с коллекциями за границу. На время одной заграничной поездки выпали страшные холода, и Амалицкий сильно простудился: из экономии в университете не отапливали библиотеку и музей.

«Руки окоченели, ноги промёрзли на этом морозе. Идя в библиотеку или музей, члены Reichsanst одеваются, как на улицу», – ругался он[128].

В другом городе музей вовсе закрыли на зиму. Амалицкий пробовал уговорить коллегу показать коллекции, но тот ответил, что боится подхватить в промёрзшем музее воспаление лёгких.

Из ледяной «кокотки Вены» Амалицкий добрался до «почтенной старушки Праги» и здесь опять заболел, уже в гостинице. Печи в номерах топили без остановки, но даже это не спасало от морозов. Амалицкий жаловался, что спит «в пальто, под шубой и пуховиком, опасаясь, чтоб не встать с отмороженным носом»[129]. И всё равно, несмотря на старания, подхватил простуду.

Шик и пшик

Весной 1890 года в Варшавском университете ушёл на пенсию старый профессор Ян Трейдосевич, более тридцати лет читавший курс геологии. Найти ему замену оказалось непросто.

Варшава уже почти сто лет была частью Российской империи, но продолжала оставаться строптивой и беспокойной. Поляки нередко бунтовали, требовали особых прав, вольностей, автономии.

Особенно мощным стало восстание 1863–1864 годов, во время которого погибли тысячи поляков. После восстания на край наложили десятки ограничений, в том числе запретили писать уличные вывески и давать в газетах объявления на польском: всё должно было быть на русском.

Ограничения ввели и в университете, где запустили жёсткую политику обрусения. Профессорам дали два года, чтобы научились говорить по-русски. После этого лекции читали исключительно на русском. Это было неудобно и преподавателям-полякам, и студентам-полякам. Некоторые профессора, знатоки своего дела, плохо владели русским, говорили «на невероятном языке» и выдавали удивительные фразы. Один рассказывал студентам о «казачьем молоке» вместо «козьего», другой называл любителей искусства «любовниками штуки»[130].

У русских профессоров возникла другая проблема. Польские студенты постоянно выказывали им неприязнь и доставляли мелкие неприятности: громко шаркали ногами в аудиториях, демонстративно говорили только на польском. Зачастую профессора не выдерживали враждебной атмосферы и уходили в отставку.