К берегу удачи. Кривой домишко. Объявлено убийство. Три слепых мышонка

Я с облегчением перевел дух. Что-то в суровой чистоте квартиры действовало на меня угнетающе. Зато эта комната была сугубо индивидуальна. Большое бюро с деревянной шторкой, беспорядочно разбросанные на нем бумаги, старые трубки и табачный пепел. Большие вытертые кресла. Персидские ковры на полу. На стенах выцветшие фотографии: школьники, игроки в крикет[102], военные акварельные наброски пустынь, минаретов[103], а также парусники и прочая морская тематика. Словом, приятная комната, принадлежащая славному, дружелюбному, компанейскому человеку.

Роджер неловкими руками достал что-то из стеклянного шкапчика и разлил по стаканам, при этом скинув мимоходом с одного из стульев книги и бумаги.

— У меня тут полный ералаш. Я начал разбирать завалы. Уничтожаю старые бумаги. Скажите, когда хватит.

Инспектор от выпивки отказался.

— Вы должны меня извинить, — продолжал Роджер. Он принес мне стакан и, наливая, говорил с Тавернером, повернув назад голову. — Я не мог совладать с собой.

Он с виноватым видом оглянулся на дверь, но Клеменси Леонидис в комнате не было.

— Редкая женщина, — сказал он. — Я имею в виду мою жену. Все это время она держится великолепно — великолепно! Не могу выразить, как я восхищаюсь ею Она пережила тяжелый период — ужасающий. Еще до того, как мы поженились. Ее первый муж был прекрасный человек — прекрасной души, я имею в виду. Но очень хрупкого здоровья, туберкулез, сами понимаете. Он занимался важной исследовательской работой по кристаллографии[104], если не ошибаюсь. Работой, мало оплачиваемой и требующей большой затраты сил. Но он не хотел отступаться. Она работала как вол, фактически содержала его и все это время знала, что он умирает. И ни одной жалобы, ни намека на усталость. Она всегда повторяла, что счастлива. Потом он умер, и она очень тяжело переживала его смерть. В конце концов она согласилась выйти за меня замуж. Я был так рад дать ей немного покоя и счастья. Мне хотелось, чтобы она оставила институт, но она, разумеется, считала своим долгом продолжать работать — еще шла война. Она и сейчас испытывает потребность в работе. Клеменси чудесная жена, о лучшей и мечтать нельзя. Господи, как мне повезло! Я на все для нее готов.

Тавернер ответил что-то приличествующее. Затем принялся за свои обычные расспросы: когда он услыхал, что отцу плохо?

— За мной прибежала Бренда. Она сказала, что у отца какой-то приступ. Всего полчаса назад я сидел с моим дорогим отцом. И все было в порядке. Я бросился к нему. Лицо у него посинело, он задыхался. Я кинулся вниз, к Филипу. Филип позвонил доктору. Я… мы ничего не могли поделать. Я, конечно, тогда и думать не думал, что тут какие-то фокусы. Фокусы? Я сказал — фокусы? Господи, ну и словечко мне подвернулось.

С некоторым трудом мы с Тавернером выбрались наконец из насыщенной эмоциями роджеровской комнаты и очутились опять на площадке лестницы.

— Уф! — с облегчением вздохнул Тавернер. — Какой контраст по сравнению с другим братцем. — И добавил без особой последовательности: — Занятно, как много комнаты говорят об их обитателях.

Я согласился с ним, и он продолжал:

— И еще занятно, как люди подбирают себе пару.

Я не совсем понял, кого он имел в виду — Клеменси и Роджера или Филипа и Магду. Его слова были равно применимы к обеим парам. И тем не менее, оба брака можно было отнести к разряду счастливых. Во всяком случае, брак Роджера и Клеменси.

— Я бы не сказал, что он похож на отравителя, а вы как считаете? — сказал Тавернер. — Так, сразу, на него не подумаешь. А впрочем, никогда не угадаешь. Вот она больше подходит на эту роль. Она безжалостная. Может, даже немного сумасшедшая.

И опять я согласился с ним.

— Правда, не думаю, — добавил я, — что она способна убить только из-за того, что не одобряет чьих-то жизненных позиций. Но может быть, если она ненавидела старика… Впрочем, не знаю, совершаются ли убийства просто из одной только ненависти?

— Крайне редко, — отозвался Тавернер. — Сам я никогда с такими случаями не сталкивался. Нет, думаю, нам надо держаться миссис Бренды. Хотя, Бог знает, найдем ли мы когда-нибудь доказательства.

Глава 8

Горничная отворила нам дверь в противоположное крыло. При виде Тавернера у нее сделалось испуганное и в то же время слегка презрительное выражение лица.

— Хотите видеть хозяйку?

— Да, пожалуйста.

Она провела нас в большую гостиную и оставила одних.

Размеры комнаты были те же, что и у гостиной под ней. Мебель была обита плотным кретоном[105] веселой расцветки, на окнах висели полосатые шелковые портьеры. Над камином я увидел портрет, который буквально приковал мой взгляд — и не только из-за мастерства художника, но также из-за притягательности изображенного лица. Это был портрет старика в черной бархатной скуфейке[106], с темными пронзительными глазами и головой, глубоко ушедшей в плечи. Холст, казалось, излучал жизненную силу и энергию, исходившую от старика. Сверкающие глаза глядели прямо на меня.