К портретам русских мыслителей

Столь же пережита биографически-важная, сквозная в булгаковской статье мысль о духовном инфантилизме

, делающем интеллигентское миросозерцание таким примитивно-неколебимым, о философском и политическом несовершеннолетии адептов всего этого цикла идей, о понижении умственного уровня общества, в котором возобладала педократия – идеологическая власть юнцов. Для Булгакова углубленное, в силу его научной честности – критическое, изучение Маркса и марксистской литературы стало уже этапом взросления. Вместе с Марксом вошли в его сознание нешуточные вопросы насчет смысла истории, ее «начал и концов», ответы на которые приходилось искать за пределами марксизма. А поездка молодого ученого в Западную Европу, знакомство с европейской жизнью в ее так называемую «прекрасную эпоху» резко отбросили Булгакова от поверхностного, догматического западничества с его нерассуждающим прогрессизмом и приблизили к наследственной духовной родине. Отныне в его категориальный лексикон навсегда входит заимствованное у пережившего похожее разочарование Герцена слово «мещанство

» – в устах Булгакова оно означает бытие в плоскостном измерении, жизнь без святыни, предельное довольство здешним и внешним, бегство от трагики, сужденной взыскующему человеческому духу. В поисках пути между Сциллой буржуазного мещанства и Харибдой не менее мещанского ввиду своей позитивистской подкладки революционаризма мыслитель ищет поддержки у Достоевского и Владимира Соловьева, в их вере, в их социальном христианстве и взгляде на миссию России. В русской литературе – в Достоевском, но также и в Герцене, и в Чехове (о них о всех он в девятисотые годы с огромным успехом читал лекции, писал философские очерки) – обретает он этическую и общественную альтернативу марксистской социологии, политически оставаясь в границах освободительного движения, а душою шаг за шагом возвращаясь в Церковь. То, что в интеллигентском кругу квалифицировалось как отступничество, для Булгакова стало преодолением былого отступничества, примирением с совестью и одновременно интеллектуальным возмужанием.

Внутренний процесс «смены вер», при всем скрытом драматизме, не сразу выходил на поверхность жизни, с трудом проецировался в плоскость политического поведения. Свою политическую одиссею сам Булгаков бегло озирает в автобиографическом очерке «Агония», написанном в начале 20-х годов: «В подготовке революции 1905 г. участвовал и я как деятель Союза Освобождения и я хотел так, как хотела и хочет вся интеллигенция, с которой я чувствовал себя в разрыве в вопросах веры, но не политики»[555]

; однако после манифеста 17 октября – «уже с этого времени отделился от революции и отгородился от нее утопической и наивной мыслью о создании христианского освободительного движения, для чего нужно создать “союз христианской политики” <…>. Постепенно, по мере того, как выявлялась духовная сущность русской революции в истории 1905—1907 гг., для меня становилась невозможна всякая связь с ней. Становилось очевидно, что революция губит и погубит Россию. <…> Слишком страшно было думать всерьез и говорить о гибели России (хотя я и говорил еще в “Вехах”

), тем более, что все еще оставалась надежда найти внереволюционный, свободный от красной и черной сотни культурный центр…»[556].

К 1909 году – ко времени выхода «Вех» – достигают между собой согласия все три уровня «ментальности» Булгакова, те, что делают человека сознательной личностью: вера, культурно-ценностные убеждения и социально-политические взгляды. Впереди у него – захватывающие дух философско-богословские конструкции (его знаменитая софиологическая доктрина и все, что из нее вытекает применительно к земному устроению), впереди – и неославянофильские мечтания о «белом царе» в Константинополе, мессианский хмель первых месяцев мировой войны, а потом горчайшее разочарование, долголетняя переработка старой мечты в новую – о вселенском «тысячелетнем царстве» Христа, – подарившую много подлинных вдохновений, но и немало мистических аберраций. Но все это начнется после выхода в свет булгаковского сборника «Два града» (1911), итожащего околовеховский период. Сами же «Вехи» – для мыслителя момент равновесия. И то же самое, с некоторыми оговорками, можно сказать об остальных ведущих участниках этой книги. Отсюда такая ее цельность и влиятельность.