К портретам русских мыслителей

Нигде и никогда не снимая с человека творческой задачи приведения мира к норме Красоты, Булгаков все-таки с понятным сомнением относится к исполнимости этой задачи в нынешнем хозяйственном русле (оно одно и то же и в его веке, и в нашем). «Капитализм с его железной поступью, с его неотразимой, покоряющей мощью, влекущей человечество куда-то вперед по неведомому и никогда еще не испытанному пути, не то к последнему торжеству, не то к гибельной бездне, – вот тот всемирно-исторический факт, которым мы невольно загипнотизированы <…>. Человек в хозяйстве побеждает и покоряет природу, но вместе с тем побеждается этой победой и все больше чувствует себя невольником хозяйства. Вырастают крылья, но и тяжелеют оковы»[583]. И дитя этого движения – политическая экономия – рассматривает природу, как прямо сказано у нашего автора, в качестве «кладовой для сырых материалов»

[584].

Как видим, на этот счет иллюзий у Булгакова не было. И все-таки он, исходя из своих софиологических воззрений, намечает вектор «перемены ума», вектор долженствования.

«Человек – существо пиитическое»[585], – скажет Булгаков на склоне лет, объединяя этим греческим словом poiesis – «делание» – человека-хозяина и человека-художника. Интегральным понятием, охватывающим и научно-практическую, и символическую (т.е. художественную) деятельность, у Булгакова оказывается культура. В этом пункте он даже находил момент схождения своего «религиозного материализма» (определение, заимствованное у Владимира Соловьева) с экономическим материализмом марксистов: «…вся культура имеет хозяйственную природу <…>. Культура лишь трудом человечества высекается из природы, и в этом смысле можно сказать вместе с экономическим материализмом, что вся культура есть хозяйство»

[586].

Однако на этом, скажем так, трюизме Булгаков не останавливается. Он приходит к различению культуры и цивилизации, воспользовавшись популярными концептами О. Шпенглера, но толкуя их по-своему. Если у Шпенглера цивилизация – это, грубо говоря, неизбежная вырожденческая стадия любой культурной эпохи, то для Булгакова культура и цивилизация существуют параллельно по ходу непрерывной деятельности исторического человечества на Земле. Это два модуса отношения к миру, два пути, по которым человечество следует одновременно и которые не пребывают в полной раздельности. Цивилизация – приспособление человека к наличным условиям природной жизни. Культура – творчество, пересоздание и, в пределе, преображение этой жизни, «всякое человеческое делание, которое проектируется как ars»[587]

, – т.е. деятельность, какую в других случаях Булгаков определяет как «космиургию» и «софиургию». Цивилизация как «рабство миру» – выбор Каина и каинитов, урбанистической потребительской цивилизации, нацеленной на все более полное ублажение инстинктивных позывов человека. (Мне уже приходилось отмечать сходство этих мыслей Булгакова с философским стихотворным циклом Максимилиана Волошина «Путями Каина»[588].) Эта тенденция приводит к неизбежному самовозгоранию вавилонской башни «мещанской цивилизации, или новоевропеизма»[589], – каковым диагнозом Булгаков откликнулся еще на Первую мировую войну. Если бы цивилизация в своем развитии могла полностью овладеть человеком, он превратился бы в допотопное существо, стираемое с лица земли. Но перед человечеством открыт и путь народа Божия, – в христианскую эру это Новый Израиль, – открыт софийный путь творчества. В непременном своем условии это путь положительной аскезы, путь самоограничения и самостеснения, возгоняющий творческий дух вверх и не позволяющий человеку и человечеству принести цели культуры в жертву приспособительной цивилизации.

Христианство, постольку, поскольку оно не снимает с себя ответственности за конечные судьбы мира, и специально Церковь как хранительница творческого аскетизма, стали в истории величайшей культурной силой, – продолжает эту мысль Булгаков. Именно христианство в своем отношении к миру предъявило тот необходимый баланс между охранением (сбережением) и преобразованием, без которого немыслима культура. Освящая в своих таинствах и молитвах природные стихии, Церковь проповедует верность земле, признательность за даровое, благодарность за дарованное Творцом. (Уже от себя отмечу слова из Откровения Иоанна Богослова, на которые как-то обратил мое внимание один просвещенный иерей, – слова, которые еще недавно могли казаться туманными, но сегодня стали ясными как никогда: слова о том, что гнев Божий погубит «губивших землю». – Отк. 11:18). И в то же время христианство, Церковь, восстанавливает религиозно-этическое достоинство труда, утраченное в свое время античностью, и освящает его продукты. Рождается совершенно новая мотивация труда – не только как социально справедливой необходимости («кто не трудится, тот не ест»), но и как добровольного аскетического упражнения, не дающего духу угаснуть посреди плотских хотений (laborare est orare – трудиться значит молиться).