К портретам русских мыслителей

Творческая личность Сергея Николаевича Булгакова пока не облеклась в прохладные классические одежды, как это, пожалуй, уже случилось с B.C. Соловьевым, П.А. Флоренским или, ближе к нам, А.Ф. Лосевым. Его огромное наследие плохо освоено и все еще не полностью опубликовано, не говоря о переиздании многих недоступных читателям сочинений. Если тех же Соловьева или Флоренского подчас хоть и подвергают специальной критике, преимущественно богословского толка, но чаще – поминают малообязывающим «обойменно»-перечислительным способом, то Булгаков все еще активно навлекает на себя поляризованные мнения. Для одних он «едва ли не самый крупный религиозный гений ХХ-го столетия не только в России, но и во всем мире» (Н.А. Струве)[594]

, для других – злочестивый ересиарх или, в лучшем случае, подозрительный православный модернист и экуменист, для третьих – наивный мечтатель, проделавший путь от одной утопии, марксистской, к другим – неославянофильской и хилиастической, к грезам о «Белом царе» и «тысячелетнем царстве», но оставшийся все тем же кабинетным интеллигентом-схемосозидателем, для четвертых – он, наряду с И.А. Ильиным, консервативный страж «русской идеи», философ антизападничества.

Умственная продукция С.Н. Булгакова – это лавина спекулятивных воззрений и идейных предположений, почти визионерских либо художественных интуиций и изощренных логических сцеплений; из этого бурлящего котла мысли можно выхватить и все то, что служит основанием для вышеприведенных разноречивых оценок.

А вместе с тем Булгаков – один из самых цельных, я сказала бы даже, центростремительных мыслителей так называемого русского религиозного ренессанса. Его любомудрие вырастает непосредственно из того же корня, что и древо жизни, а так как «все болит около дерева жизни» (Булгаков любил повторять эти слова Константина Леонтьева)[595]

, то и мысль его болит и болеет противоречиями, быть может, принципиально неразрешимыми в кругу разума и в пределах исторического времени.

Исходная идея-чувство Булгакова сфокусирована, как мне кажется, не собственно в области богоискания (что можно было бы утверждать о Достоевском или, из булгаковских современников, скажем, о Льве Шестове), а в сфере, если можно так выразиться, «смежной». Богомыслие, богословие и богомудрие, к которым Булгаков шел и пришел, – плоды, а не завязь его философствования. Завязь же – это интуитивное, дорефлективное переживание благолепия (именно так: «блага» и «лепоты») природного мира, равно как – осмысленности человеческой истории. И то, и другое как бы опровергаемо на уровне очевидности. Е.Н. Трубецкой, однажды увидев отснятый на киноленте процесс поедания одной низшей твари другою, пришел в гадливый ужас от неблагообразия естественной жизни; о том же впоследствии с содроганием говорил поэт-натурфилософ Николай Заболоцкий: «Жук ел траву, жука клевала птица, / Хорек пил мозг из птичьей головы, / И страхом перекошенные лица / Живых существ глядели из травы».

Что мог бы ответить на это влюбленный в мироустройство Булгаков? Залепетать нечто про памятный с детства ландшафт средней России, про «красоту лета и зимы, весны и осени, закатов и восходов, реки и деревьев», про все, что «так тихо, просто, скромно, незаметно и – в неподвижности своей – прекрасно», про «то, что я любил и чтил больше всего в жизни своей <…> высшую красоту и благородство целомудрия», «тихость и ласковость»[596]? Или про «откровение природы», которое пережил он, подъезжая на закате южною степью к синеющим вдали Кавказским горам? (Читатель обнаружит этот лирический пассаж на первых же страницах «Света Невечернего».) И что он мог противопоставить столь наглядному – в выпавшей на его долю первой половине XX века – трагическому абсурду истории с ее иррациональными землетрясениями и жертвоприношениями? Всего лишь унаследованную от своего священнического рода и впитанную с молоком матери некую догадку о том, что окружающий мир существует не напрасно, что в нем и сквозь него нечто проглядывает и светится.

Эта неверифицируемая уверенность в гарантиях миропорядка, таких, как красота природного бытия и логика исторического движения, толкала Булгакова в объятия череды смыслообъясняющих систем: от марксизма – к (кантовскому) идеализму – к соловьевскому «богочеловеческому процессу» – наконец, к собственному, на почве христианской теологии, истолкованию мировой жизни и ее Источника. Так родилась кардинальная, впоследствии точно сформулированная его учеником Л.А. Зандером, тема Булгакова – богословствующего философа и философствующего богослова: Бог и мир (непременно в их соотносительности, без которой для Булгакова ни мира, ни даже Бога попросту не существует).