К портретам русских мыслителей

Во втором случае, относящемся как раз к «конкретной метафизике», где автор погружается в эмпирическую «онтологию» и целиком сосредоточивается на имманентном, условия существования символа резко меняются, хотя он тоже вроде бы удовлетворяет требованиям дефиниции. Разделив реальность на отграниченные, «дискретные» пласты, Флоренский в каждом из них усматривает определенный набор первичных «строительных» элементов (их он прямо называет «символами»), которым – в духе синтетической концепции Скрябина – должен соответствовать набор элементов в других сферах. Иначе говоря, каждый первоэлемент одной области реальности одновременно указывает, по Флоренскому, на некий элемент или образ в другом ее отсеке: звук, цвет, пластическая форма и даже запах должны соответствовать здесь друг другу и означать друг друга. Так, поэзия, уже совсем по-скрябински, сообщает Флоренский, слышит «в свете звук», а «характер звука» выражает форму бытия»[1016]. В общем, как пишет Шарль Бодлер, «перекликаются звук, запах, форма, цвет…»

[1017]. В этом случае тоже вроде бы происходят «ознаменование», выхождение за свои пределы в другой, резко отграниченный пласт реальности, что и обеспечивает строительному атому Флоренского статус символа. Последний, бесспорно, выполняет здесь роль знака, но к чему же сводится при этом его смысловая функция?

Взаимосоответствия, взаимоотражения слоев, сфер, элементов, видов, форм реальности указывают на строение, или организацию бытия. Само по себе существенное, это знание (если бы его действительно удалось стяжать) остается нейтральным, безразличным к смыслу построяемого. Заменяя дуализм действительного и идеального (ценностно-онтологического) миров разграничением пластов реальности и ставя на место подлинной трансцендентности, по собственному выражению Флоренского, «условную трансцендентность», автор по существу выдвигает совершенно иное (по сравнению с первоначальным, им же утвержденным платоническим) представление о символе и заставляет его играть совершенно специфическую роль – лишь внутриструктурного знака. Механизм символизации, переходя из вертикальной плоскости осмысления в горизонтальную плоскость описания – устройства космического механизма, – замыкается внутри себя. С помощью такого метода означивания можно пересчитать все виды строительных элементов мира и расставить их в ряды соответствий друг с другом, но нельзя оценить и осмыслить мир, ибо для этого потребуется выйти за пределы эмпирического, вещественного горизонта.

Постулируя дискретное строение реальности и внутреннюю взаимосоответственность ее сегментов и строительных единиц, Флоренский представляет нам натуралистическую версию космологического структурализма. Как строительный элемент «конкретной метафизики» Флоренского «горизонтальный» символ не так уж далеко отстоит от архетипа К. Юнга с его неясным онтологическим статусом и от «упорядочивающего хаос» символа Э. Кассирера.

Но если «горизонтальный» символ не может одарить смыслом, то зато он может наделить гнозисом, магическим ведением, а следовательно, и властью над естественным миром. Он служит как бы ключом ко Вселенной, при помощи которого – через систему соответствующих качеств бытия – можно проникнуть в устройство космоса и тайны его, узнать все клавиши этого космического оргáна. Флоренский явно хотел бы видеть свою «конкретную метафизику» в виде «сложнейшей и пышно разработанной системы магического миропонимания». Подтверждая прагматизм своей мысли, автор в уже упоминавшихся своих «Итогах» (и не только в них) называл «конкретную метафизику» «трудовым» мировоззрением, которое противостоит в качестве практического «миро-действия» традиционному, отвлеченному любомудрию как «ирреалистическому», «иллюзионистскому», фантастическому. Соответствующие «миро-действию» «орудия нашего отношения к бытию» – символы, заменяя дискурсивные понятия с их «субъективностью», объявляются «соборным» посредником человечества (они «не мои, а человечества, объективно-сущие»)[1018]. Однако гностически-оккультный замысел тотального «схватывания» мира, как и всякая утопическая идеология, оканчивается упором на эзотерическое знание для «посвященных». Чтобы ни у кого не создавалось иллюзий насчет простого доступа к «тайнознанию» мирового механизма, Флоренский с самого начала предупреждал: «Право на символотворчество принадлежит тому, кто железным жезлом пасет

творимые образы на пажитях своего духа»[1019]. Образ, внушающий трепет[1020] и напоминающий в то же время, быть может, о более мирном, но тоже властном «пастухе бытия» – символе, введенном в интеллектуальное обращение германским собратом Флоренского по философскому ведовству М. Хайдеггером[1021]. Остается ведь совершенно неясно, кто правомочен апробировать или, быть может, даже вручать «железные жезлы»…