К портретам русских мыслителей

Далее Машкин в этой же посреднической роли своей «широтой и решительностью в области общественной»[1028] выигрышно оттеняет преимущество Флоренского как его единомышленника перед Соловьевым. И проповедь Флоренского «Вопль крови»[1029], и обличения строя, доходившие до апологии террористических акций у Машкина, звучали для 1905—1906 годов гораздо более зазывно, чем умеренные соловьевские (в марте 1881 года) призывы к царю о милосердии и к террористам о раскаянии. Что касается собственно философского обмундирования о. Серапиона, то и тут он может выступать alter ego Соловьева, как до этого оказывался alter ego Флоренского. Так, например, идея «“цельного знания”, – по словам последнего, – неослабно вставала перед ним, как и перед Соловьевым и Оригеном»

[1030]. При этом никто не должен заподозрить тут никакого стороннего влияния, ибо «сочинения о. Серапиона, – как заверяется читатель, – в ничтожнейших деталях являются продуктом л и ч н о г о творчества, пережиты, передуманы и перечувствованы самостоятельно»[1031]. Кстати, за подборкой «Писем и набросков» Машкина следует в сборнике статья «О проблеме зла у Вл. Соловьева», и тут этот философ попадает в компанию Машкина и предварен сообщением публикатора, что «один из лучших перлов(!) его (Машкина. – Р.Г.

) системы – метафизическая концепция Зла»[1032]. О. Серапион Машкин вообще, как мы помним, представлен в качестве мыслителя, конгениального Соловьеву, но… превзошедшего его[1033]. В рецензии на выход сборника «Вопросы религии» упомянутый выше С.М. Соловьев писал: «Мне стыдно смеяться над о. Машкиным, не на нем вина, а на том, кто извлек его из мрака безвестности, на его поклоннике и апологете, г. Флоренском <…>. Всего занятнее параллель, которую проводит он между Вл. Соловьевым и Машкиным. Вл. Соловьев глубокий мистик <…>. Но, увы!<…> Машкин был “более рафинированный” мистик <…>, ибо “любовь его к природе была более беспримесна от эстетики <…>”. У него не было “любования красивостью форм, цветов, звуков и запахов”. Это место так ярко, что по нему одному можно бы составить понятие и о г. Флоренском и о всей книге <…>. Но уже Вл. Соловьев писал о мистическом значении эстетического начала. Если Флоренский с этим не согласен, почему не изложил своих воззрений, неужели он считает вопрос столь простым, что решает его на нескольких строках со спокойной совестью закоренелого догматика? <…> Девиз ясен: от Вл. Соловьева – к о. Машкину»

[1034]. Не готовый, как видим, к встрече с новым стилем мысли, рецензент отнес очерки Флоренского об о. Серапионе не по тому жанровому ведомству и увидел «догматика» там, где был скорее парадоксалист; однако авторскую интенцию он уловил правильно: ореол вокруг имени Вл. Соловьева должен быть пригашен, слава его – поубавлена.

С Кантом, которому Флоренский обязан не меньше, чем Соловьеву, он ведет столь же постоянную, но несравненно более экспрессивную борьбу. Можно сказать, что величайший теоретик судится здесь как заматерелый преступник, причем суд ведется по законам абсурдистского процесса, где философу вменяется в вину и то, что он был, к примеру… домоседом[1035] или что курил сигары, ибо отравляющая субстанция сигарного дыма ощущается-де в «Критике чистого разума»[1036]

. Процесс над Кантом открылся, по-видимому, на защите магистерской диссертации Флоренского, где он в своем вступительном слове публично квалифицировал «Критику чистого разума» как «Столп злобы благопротивныя», которому был симметрично противопоставлен диссертантом собственный «Столп Истины», служащий необходимому «утверждению <…> мысли нашего времени»[1037]. Машкину в этом процессе предстояло побивать автора знаменитых «трех критик» своей пока, правда, еще не развернутой (и неопубликованной!) «критикой», и вместе с Платоном держать оборону подлинного философствования[1038]. Вообще, знакомясь с исходящими от Флоренского характеристиками Канта, почти невозможно поверить, что они были произнесены в высоком собрании, а не на какой-нибудь развеселой вечеринке, что они внушались академическим студентам на лекциях по философии, а тем более печатались в серьезных изданиях, а не в юмористических отделах. Вот одна из них: «Нет системы более уклончиво скользкой, более “лицемерной” и более “лукавой”[1039], нежели философия Канта: в с я к о е положение ее, всякий термин ее, всякий ход мысли есть ни да, ни нет. Вся она соткана из противоречий – не из антиномий, не из мужественных да и нет, в остроте своей утверждаемых, а из загадочных улыбок , и двусмысленных пролезаний между да и нет. Ни один термин не дает чистого тона, но все – з а в ы в а н и е. Кантовская система есть воистину система гениальная – гениальнейшее, что было, и есть, и будет <…> по части лукавства. Кант – великий лукавец»[1040].