К портретам русских мыслителей

Н.В. Мотрошилова задумала грандиозное дело – изучить и пере-обсудить жизненный и творческий путь каждой из четырех избранных фигур русского философского возрождения в их связи с западной мыслью. Чего стоит одна только задача – поднять материалы защит двух нашумевших, обросших, казалось, неостановимой печатной полемикой диссертаций В. Соловьева! А перелопатить толстенные тома с тысячей обширнейших примечаний его биографа и друга С.М. Лукьянова, чтобы затем включить нужное в канву своего изложения! А вдуматься в глубокие, системные исследования о нем его коллег, учесть сотни свидетельств воспоминателей! Взяться за обильно прокомментированные соловьевские тексты, включая новые публикации, в вышедших начальных томах Полного двадцатитомного собрания сочинений философа! А проследить связи и переклички русских философов с западной философией – область, в которой зияют особенно «досадные пробелы» (с. 4), требующие восполнения!

«Я предприняла, – объясняет Н. В. Мотрошилова, – специальную исследовательскую работу, долженствующую продемонстрировать не только прямо документированный историей отклик Соловьева на состояние современной ему философии (Эдуард фон Гартман, Ницше, другие авторы), но и объективную перекличку его идей с некоторыми устремлениями западной мысли, которые (подобно философии жизни, неокантианству, феноменологии, фрейдизму) в конце ХIХ века только еще нарождались и потому не достигли мировой известности. В этой книге я выдвигаю [идею] и пытаюсь доказать», что «Соловьев объективно принимал участие в процессе рождения новых парадигм в европейской философии, и некоторые направления его теоретического движения <…> были синхронны и созвучны поискам западной мысли» (с. 15). Автор, не отождествляя эти идеи, находит созвучие между идеями Соловьева и, с другой стороны, Ницше и Бергсона.

Отнесемся внимательно к тому, что было сказано. Совершенно справедливо, что Соловьев «откликается на состояние современной ему философии», более того – на ход всей новоевропейской мысли. Но вряд ли его «отклик», или его «философию кризиса европейской мысли» (с. 119) можно поставить в «параллель» с «масштабной борьбой с традиционной философией, которую предпринял Ницше» (с. 119), поскольку Ницше боролся против нее

как радикальный оппонент из лагеря «философии жизни», а Соловьев боролся за нее как философ ex definitione, озабоченный тупиками и срывами на пути мировой философской мысли. Что же сделал в этом отношении Соловьев? Констатируя, что рассудочным образом философия не способна выйти за пределы теоретической абстракции к внешнему миру, к «действительно сущему»

[1119], чье место заняли в ней гипостазированные, т.е. превращенные в сущности «отвлеченные понятия в их отдельности», Соловьев заключил, что философия, однако, не зря проделала эту работу, без которой всякий переход на новые пути был бы не убедителен для рефлектирующего разума, а, следовательно, – философски неоправдан. Теперь же, когда путь в пределах чистого разума пройден до конца во всех направлениях, и, оказалось, что ни одно не может доказать реальность внешнего мира, – и Кант остался прав, назвав скачок из мира сознания в мир бытия «недозволенным трансцензусом», а саму эту ситуацию «скандалом в философии», – появляется мотив и право искать выход из тупика, обратившись к другим возможностям. И именно разум нудит нас к этим поискам. Ведь, рассуждая логически, если рассудку не подвластно решение вопроса о бытии, это не значит, что нет никакого другого способа удостовериться в существовании внешнего мира. «На самом деле, – рассуждает Соловьев, – мы не только убеждены в существовании внешнего предмета, но и убеждены в этом совершенно непосредственно, независимо ни от каких логических рассуждений, которые являются уже потом для исследования и оправдания нашей непосредственной уверенности»[1120]

. И «это безусловное существование предмета не могло бы быть мне доступно, если бы между мной и им была бы совершенная отдельность» (там же, с. 329). Таким образом, подводит нас к выводу Соловьев, то, что не могло быть доказано чистым разумом, доказывается внутренним знанием, или «умудренным неведением» (термин Николая Кузанского). Забот в разрешении такого «кризиса» Ницше не знал. Между прочим, у последователя Соловьева С. Франка есть интересные соображения по поводу декартовского cogito и проблемы «выхода к бытию» в ранних записных тетрадях[1121].