Каба́

Не он сам сжег кошку. Дирижер сжег. Но и он тоже. Ведь это его руки, ничьи иные, поднесли спичку.

Их было несколько дворовых прощелыг, задумавших недоброе, а Витяй Петров оказался самым старшим из них. На полгода был старше. Ему уже стукнуло семь, тогда как остальные болтались где-то в районе шести, шести с половиной. Идею подкинул не он, а кто конкретно, уже и не вспомнить. Скорей всего, Леха. Леха с третьего этажа, скорей всего – он, тот был любителем дебильных задумок; он жил без матери, вдвоем с отцом. Батя бухал, работал на металлургическом заводе и промышлял железками: таскал с работы любой металлолом, который потом продавал и покупал бухло, либо менял на бухло, минуя денежные знаки. У Лехи вся квартира была завалена этим ломом, какими-то кронштейнами, болтами, перекладинами, какими-то грифами, прутами, металлическими дисками, резьбовыми трубками, проволокой. Легко убиться ночью по пути в туалет. Тетка со второго этажа жаловалась, что Леха учиняет богомерзкие вещи. Кидает железки на пол, к примеру. Точнее, на ковер кидает, чтобы пол не убить и не получить от бати смертельного леща. Это было правдой, Витяй сам был свидетелем: Леха ронял железку на пол, стоя на диване, а потом долго прислушивался к тому, как четко гудят стены. Затейник, короче говоря. У него и фамилия была подходящая: Чудило. Леха Чудило по кличке Чудила.

Он или не он был инициатором, не важно: рыжего кошкана приволок точно он. И клеем резиновым обмазывал кота тоже он, в то время как остальные держали, а кошак орал и хотел укусить. Для осуществления недоброго они отправились на стройку,– на один из тех долгостроев, который начали однажды, да забросили, и сколько суждено стоять этим развалинам, не ведал никто. Шпана там лазала, все больше с аналогичными намерениями. Или посрать. Они затихарились в одном из недостроенных помещений, состоящем из голых кирпичных стен и зияющих окон. Мерзко пахло говешками. Запах преследовал Виктора еще долгие годы. Почему-то именно запах говешек, а не паленой кошки.

Леха Чудила поглаживал кошака, и поначалу кошак муркал, радуясь ласке, а когда чухнул, откуда дует ветер, стал кусаться. Но было уже поздно, он уже умирал, прямо сейчас ему уже был кирдык. Потому как – куда он такой, вымазанный клеем? Даже если бы коту удалось вырваться и сдриснуть, что за жизнь его ждала впереди? Короткая клееная жизнь? С коркой клея по всей шерсти, превратившейся в камень? Он даже не рыжий теперь был, а казался каким-то йодовым.

Но кошака ждало куда как более ужасающее подведение баланса.

Пацаны держали, Леха мазал, кошкан кусался, Витяй смотрел. А потом Леха вдруг протянул ему спички.

– Пали!– возбужденно велел он. И сам он был здорово возбужден. Это, конечно же, покруче бросания железок на ковер. Тетка снизу оценила бы.

Витяй запротестовал. Замотав головой, он отступил на шаг. Он не хотел палить кошака, он никого не хотел палить; он вообще пацифист.

– Пали, ты же самый старший!– отчаянно воскликнул Леха Чудило, и это каким-то образом возымело действие, и Виктор машинально взял спичечный коробок.

Но он все еще не хотел жечь, а хотел забросить долбаный коробок в угол, в кучу какашек, а Лехе надавать по башке за его дерзновенный план. Экзекутор хренов. Инквизитор вообще. Фашист проклятый. Но вдруг что-то изменилось. Не вовне, а внутри. Оно изменилось, и Витяй потерял над собой контроль.

Кто-то, чужак внутри него, вдруг проявил любопытство. И решил проверить: а что будет, если попробовать? И перехватил вожжи. Ведь делать будет Витяй, и знать о тайном Дирижере будет тоже только он один; да кто ж ему поверит? Виктор вскрыл коробок и извлек спичку. Смотрел, как завороженный, наполовину в отключке. Первая же спичка зажглась и разгорелась. Он поднес спичку к коту. Вся шерсть которого была предварительно извозюкана горючим резиновым клеем.

Короче говоря, они все чуть не сгорели. Все малолетние дебилы, которые держали кошака, и у которых руки были также испачканы клеем. Ожоги точно заработали все сегодня,– все, кроме Витяя, он в клею не возился,– а кошак сгорел. И он кричал. Кошак кричал, он кричал человеческим голосом, он кричал, мать его, женским человеческим голосом, и даже сейчас, через целую прорву тысячелетий, сидя в собственном кабинете, слегка опустошенном после обыска полиции, Виктор Петров слышал этот крик.