Каба́

Рыжий кошак вспыхнул мгновенно, пламя тут же стало перекидываться на руки прощелыг-фашистов. Те одновременно инстинктивно отшвырнули кота, подбросив того в воздух. Кошкан совершил потрясающий красоты пирует, расчертив пространство недостроя огненным росчерком. Далее в хор вступили визги обожженных прощелыг, начинающих осознавать смысл жизни и собственную боль. Гонимые этой болью, а еще больше – ужасом от содеянного, толпа ринулась прочь, едва не затоптав друг друга в дверном проходе, во главе с Лехой Чудилой; а Витяй остался. Он остался и досмотрел, как умер кошак. Дирижер в нем смотрел, и Виктор смотрел тоже. Несколько секунд горящий кот метался по помещению, продолжая вопить от боли женским человеческим криком. Чудом он не напоролся на самого Виктора, не то заполыхали бы оба. Вскоре кошак упал и перестал вопить, и Виктору в нос ударил запах, перед которым меркло все местное говнецо, это был запах смерти, это был запах ада. Кошак потрепыхался на битых кирпичах и затих. А вскоре потухло пламя, и остался один черный обожженный комок, сочащийся черной же кровью, смердящий мучением, смертью и грехом.

Виктор Петров знал, что такое подстава. Узнал в тот же день, когда они сожгли кошкандера. Случилось так, что прощелыгам, которые нагрянули домой одномоментно с ожогами на руках и с соплями вкруг всей морды, нужно было что-то лепить предкам. И все они синхронно, не сговариваясь, выдали на-гора одну и ту же липу: мерзкий, тяготеющий уже сейчас к тюрьмам и психушкам, Витяй Петров, фашист проклятый, устроил факел из кошака и чуть не спалил их всех. Прижатые в угол и страшащиеся ответственности, прощелыги повели себя как под копирку, как и свершаются тысячи сделок с совестью по всему миру. А родители прощелыг даже не стали копать, намазали ожоги сметаной или кефиром и вызвали ментов. Так что, когда Витя Петров приплелся к подъезду своего дома, там его уже поджидали с объятиями. При этом коробок спичек так и был зажат у него в руках.

Он пытался объяснить им всем. Давясь слезами и скуля, он пыжился достучаться до них. До милиции, до родителей прощелыг, до собственных родителей, до любых сочувствующих или интересующихся, до бога истины. Но, как и миллионы до него, как и Игорь в далеком будущем, Виктор Петров совершился самую распространенную ошибку: он попытался сказать правду. Как в том же вероятном будущем заметит Анжела Личагина: в правде часто не хватает штрихов, и потому в нее часто не верят, а брехня – она такая брехня! Лепи, что попало. Правда Виктора заключалась в том, что кота спалил не он, а чужак внутри него, сиречь Дирижер. Уже попахивает белыми стенами и тараканами вместо мозговых эритроцитов. При этом, заметьте, этот бред несет малый, который до сих пор сжимает в кулаке злополучный коробок спичек, как клеймо садиста.

Его поставили на учет в детскую комнату милиции, чтобы следить, как бы он еще кого-нибудь не сжег. Хорошо хоть к психиатру не отправили. Предки наложили вето на все более или менее приятное, учинив тотальный домострой, а еще записали Витяя в секцию футбола. Он совсем не любил футбол и тренировался «левой ногой». Дворовые прощелыги перестали с ним общаться, ведь он сжег кошкандера, они уже на следующий день истово уверовали в собственную непричастность. Витька Петров, сын Петра Васильевича, осознал, что он – один, запертый в комнате. Он ходит в школу и на футбол, с ним кое-как начали разговаривать родители, отошедшие от ужасного случая, понемногу и прощелыги стали пускать Виктора в свою компанию. Но он – один, он в комнате, и сотня запоров понавешана. Ему никто больше не доверяет, с ним никто и никогда больше не будет близок. Никто не назовет его «моим мальчиком», или «мой хороший», или «лучший друг». Его даже в октябрята приняли самым последним, потому как сведения о его близкой дружбе с милицией дошли до школы одновременно с его приходом в первый класс в этом же году. И его репутация поджигателя прилипла к нему диагнозом, обещая не отлипнуть следующие десять лет, что бы он ни предпринимал. Игорь Мещеряков бы оценил.

И тогда Виктор Петров попросил. Он попросил; глубокой бессонной ночью, лежа на спине в своей комнате и пялясь в темноту, осознавая свое глубокое одиночество, чувствуя острейшую жалость к себе, к несчастному кошкандеру, который был умерщвлен столь жестоко, Виктор Петров взмолился всей душой. Он попросил, чтобы этого ничего не было; пусть бы случилось так, чтобы он никогда не соглашался идти с прощелыгами на стройку, чтобы он не брал спичечный коробок из рук Лехи Чудилы, чтобы он не поджигал кота и… чтобы не было этого чужака, этого Дирижера, чтобы не было внутри него этого гадкого подсматривальщика.

Как и Игорь Мещеряков в необозримом будущем, он попросил один раз. Сильно, глобально. В следующий раз он попросит через много лет, когда ему будет ближе к 30.