Кадетство. Воспоминания выпускников военных училищ XIX века

Из рассказа батюшки я узнал следующее; в этот день он, по обычаю, отправился в должность, в девять часов утра, но, дойдя с большим трудом, по причине сильного ветра, до набережной, увидел, что переправа через реку невозможна, а между тем из мостовых решеток вода стала уже понемногу пробиваться на улицу. Это заставило его поспешить домой. Кое-как дошел он до Большого проспекта, далее же пришлось ему идти по воде, которая около дома доходила ему почти по колена. Он застал мать в большом испуге. Она была одна: кухарка не возвратилась еще с рынка, а горничная ушла куда-то без спросу. Но приход отца оживил ее; она тотчас побежала на кухню, чтоб захватить чего-нибудь съестного, потом бросила несколько подушек и одеяло на высокую лежанку, находившуюся в спальной, хотела еще кое-что захватить, но вода стала уже вливаться в комнаты, а потому, отец и мать вместе с маленьким моим братишкою взмостились на лежанку. Между тем, вода прибывала все более и более. Бревна и доски, разбив рамы, врывались в комнату и ломали в ней столы, стулья, комоды и прочие вещи. Наконец, вода до того возвысилась, что до поверхности лежанки оставалось не более вершка. Мать в ужасном страхе стала молить Господа о помиловании, отец, в отчаянии, придумывал средства к спасению. Как утопающий хватается за соломинку, так отец, поймав подплывшую к самой лежанке доску, составил план добраться на этой доске, через открытые двери сеней на чердак и там проломать возле лежанки потолок. Он хотел уже приводить этот план в исполнение, как вдруг он и мать услышали над своими головами шорох, будто кто-то отгребал песок на чердаке. Отец с радостью закричал:

— Спаситель!

— Живы ли вы, Василий Павлович? — отвечал голос нашего рисовального учителя Погонкина, который, несмотря на страшную бурю, пробрался из противоположного фаса дома на наш чердак с топором и ломом.

— Прикажете ломать потолок? — спросил он.

— Ломайте! — отвечал отец.

Но, как только он начал действовать топором, штукатурка посыпалась такими кусками, что мать в отчаянии закричала:

— Остановитесь, ради Бога, вы убьете ребенка!

Однако он отбил уже настолько доски, что мог просунуть к отцу лом и топор.

— Вы отбивайте покуда сами штукатурку, вам это удобнее, а я пойду за ручной пилой, — сказал он.

Но теплая молитва матери была услышана…

Отец, сидевший с краю лежанки, увидел первый, что вода начала сбывать, и сообщил об этом матушке. Можно себе представить, как они обрадовались и как горячо благодарили Бога!

Когда вернулся Погонкин с пилою, вода сбыла уже более фута, поэтому вскрытие потолка было отложено, тем более что и в небольшую, пробитую скважину дуло неимоверно. Так отец с матерью просидели на лежанке всю ночь до рассвета.

Утром ветер до такой степени стих, что мост на Неве был уже наведен к девяти часам. В десять часов приехал к отцу его родственник Киреев с шестью подводами, чтобы перевести их к себе; но нагружать подводы оказалось почти нечем. Вся мебель была до того исковеркана, что ее пришлось бросить; набралось вещей всего на две подводы, и то больше подмоченные книги, огромный шкаф с которыми, каким-то чудом уцелел.

Через два дня после этой катастрофы нас отпустили, и батюшка, по желанию моему, пошел показать нам полное разрушение нашего прежнего жилища.

Подходя к Среднему проспекту, я перестал даже узнавать столь знакомую местность: ни одного забора, ни одних ворот не уцелело, все было снесено, а дома стояли с выбитыми, или разбитыми рамами, — некоторые с сорванными крышами, — другие в развалинах, — точно после пожара.

Грустно было смотреть на эту картину разрушения, и мы поспешили ее оставить.

В доме Киреевых, где помещались теперь мои родители в отдельной, небольшой квартире, вода произвела также разрушения в подвальном этаже, где находились кухня и прачечная хозяина, но мы нашли их почти уже исправленными, между тем, как бедному Румелю трудно было поправиться и в несколько лет. В особенности жалел старик своего сада, вконец загубленного водою.

Наводнение в Санкт-Петербурге (XIX в.)

Орест Кипренский

III

Из полученной 8-го января табели на 1825 год, я узнал, что переведен в четвертый класс, четвертым по успехам учеником. Преподаватели остались прежние, за исключением О-а, место которого по русскому языку заступил статский советник Г-в. Этого учителя все называли Тредьяковским, вероятно потому, что говорил он всегда на распев. В ответ ему и воспитанники чуть не пели.

— Федор Васильевич, здравствуйте, здравствуйте! — стройным хором встречал его весь класс.

— Шильнички, мыльнички, здравствуйте, здравствуйте! — отвечал он на это приветствие.

Теперь, получив вместе с чином генеральскую витушку, он очень был доволен, когда кадеты величали его превосходительством.

Мы проходили у него синтаксис, но каким-то особым образом. Например, он спрашивал:

— Ну, милый мой, скажи мне, как древние определяли добродетель?