Кадетство. Воспоминания выпускников военных училищ XIX века

— Проведут прямую линию, окрасят ее с обеих сторон и полагают на одном ее конце скупость, а на другом — глупость, — то средняя точка этой линии представить добродетель, — отвечает вызванный.

— Прекрасно, — говорить Г., — а почему же это так?

— Кто равно удаляется от скупости и глупости вашего превосходительства, тот есть добродетельный человек, — поясняет ученик.

— Чудесно! — вот тебе, милый мой, и заключение силлогизма, — добавляет учитель.

Такими-то мудрыми и поучительными примерами напичканы были наши тетради.

У этого преподавателя была еще одна слабость: он чуть ли не родился в корпусе, а потому очень любил рассказывать истории этого заведения. От воспитанников других классов мы уже знали его рассказы о том, что на месте корпуса прежде был сахарный завод, за какую цену он был куплен казною при императрице Елисавете Петровне, и как основан был тут потом морской кадетский корпус.

Пользуясь этим, один из коноводов класса, некто Воейков, и говорит раз:

— Господа, надеюсь, что силлогизмы всем надоели, — будем его занимать сами? Во-первых, если он придет к нам в ударе, то есть в хорошем расположении духа, — начнем деликатным образом с сахарного завода, а если нет, — то я первый подаю ему свое сочинение в стихах; разбор их займет с полчаса, ну, а потом кто?

— Я, — откликнулся Безумов, — он задал мне басню Крылова, — надеюсь угостить его минуть на двадцать.

— А у меня сочинение в прозе, — говорит Саломахин, — да такое, что он его и в час не раскусить.

Приходить Г., явно не в духе. Должно-быть шильнички-мыльнички сильно огорчили его в первые часы. О сахарном заводе нечего было и вспоминать…

— Ваше превосходительство, вы приказали мне написать сочинение, — говорить Воейков, — и я написал, в стихах…

— Вот уж стишков-то ваших я сильно недолюбливаю, — морщится Г., однако берет тетрадь и читает громко:

Ветер дует мимо классов,

Соловей свистит дугой,По тропинке дедка ВласовБредет к речке за водой…

— Что за дичь написал ты, неразумная голова! Как же ветер-то у тебя дует мимо классов?

— Да так, Федор Васильевич, — вот мы сидим теперь в классе, а ветер дует вдоль набережной, — отвечал Воейков.

— Очень разумно! — продолжал Г., — ну а соловей-то — «свистит дугой»?

— Подымет голову и свистит, а звуки, но тяготению земли, принимают фигуру дуги — параболы…

— Глупая ты голова! Вот, как покажу я эти твои стишки Марко Филипповичу, так он такую тебе выпишет параболу, что до выпуска не забудешь. Чтобы писать стихи, надо иметь для этого особый дар, а кто, не имя его, пописывает их, тот все равно, что попивает, сиречь пьянствует. Пошел, возьми свою тетрадь! Да и впредь прошу всех не подавать мне стихов!..

Выходит Безумов.

— Вы приказали мне, — говорить он, — приготовить басню Крылова.

— Так, ну, говори!

— Беда, коль пироги начнет печи пирожник, а сапоги точать сапожник…

— Врешь! — кричит Г., — вот я скажу, так будет беда, — и он начинает басню сам.

— Да, ведь, и я тоже говорю, — ваше превосходительство, — говорит Безумов.

— Нет, безумная голова, у тебя нет беды!.. Ну, говори?

Безумов опять по-своему. Начинается хохот. Г. опять с жаром декламирует, а время между тем идет и обещанный десять минуть Безумов действительно утягивает.

Наконец Саламахов подает сочинение. Г. читает:

— «История Морского кадетского корпуса, написанная с рассказа товарища, который слышал ее от очевидца основания этого заведения его превосходительства Федора Васильевича Г-ва».

— Да ты, мой милый, хронологии-то, как видно, совсем не знаешь? Ну, как же мог я быть очевидцем, как это событие было более чем за семьдесят лет назад, а мне теперь всего только пятьдесят пять лет от роду?

Подобных закорючек Саламахов наделал много, и верно достиг цели: с сочинением его Г. провозился до окончания класса…

Но довольно о преподавании и преподавателях моих классов. В остальных, за немногими исключениями, было то же самое, ибо все учителя, кроме иностранных языков и закона Божия, были воспитанники одной и той же морской гимназии, которая снабжала корпус хорошими математиками и весьма плохими словесниками. Неуспех происходил еще и от того, что корпусное начальство, по причине весьма ограниченного учительского пенсиона, держало учителей на службе до глубокой старости, или до самой смерти. Такое же сострадание оказывалось и взрослым воспитанникам. Так, например, со мною в классе было до пяти кадет, которые по три раза «оставались в точке», по корпусному выражению, т. е. сидели по три года в классах. Они давно уже брили бороды, и каждому было не менее двадцати лет, а, между тем, они-то и были главными коноводами во всех дурных предприятиях.