Кадетство. Воспоминания выпускников военных училищ XIX века

Взыскания полагались: за леность в математике — розги, а, по прочим предметам, оставляли в обед на хлебе и супе, ставили за «голодный» стол, где пищей служил только хлеб с водою, вписывали на черную доску, сажали на праздники в карцер, и, наконец, надавали серую арестантскую куртку. Но все эти наказания мало действовали, ибо стыд и совесть были сильно забиты, а физически никто не страдал: всем этим лентяям товарищи их по классу исправно выносили из-за стола части своих порций; кроме того, кто имел деньги, мог свободно купить себе, чего пожелает, а неимущих кормили богатые.

Физическое воспитание кадет было чисто спартанское. Не говоря уже о ротном командире, каждый отделенный офицер имел право сечь, сколько душе его было угодно, и при этом со стороны воспитанника считалось позором просить прощения или кричать от боли. Иной выдержит двести розог, все пальцы себе искусает, но ни разу не пикнет. Гардемарины за провинность били, большие кадеты колотили и обижали маленьких, словом в полной мере преобладало кулачное право. Жаловаться было еще хуже, — отколотят вдвое.

Отделенные офицеры, обязанные дежурить по лазарету и по корпусу, дежурили в роте по неделям, а потому в роту являлись только утром, чтобы разбудить кадетов и отправить в классы, потом приходили к обеду и, наконец, к ужину и перекличке. С уходом офицера, после девяти часов вечера, уходили и кадеты, охотники до приключений, — одни домой, другие в театр, а некоторые «на фуражировку». «Фуражиры» имели даже свои костюмы, например: барин, барыня и лакей идут на Невский в магазин и пока барыня выбирает и торгуется, барин и лакей весьма ловко воруют.

Драки между кадетами случались нередко. Иногда дрались между собою целые роты, а раз даже была генеральная драка двух корпусов: Морского и Горного. Как-то случилось, что воспитанников обоих заведений привели в одно время играть на Смоленское поле. Дело начали маленькое, затрагивая друг друга. Наши кричали:

— Горные, задорные!

А те им:

— Морские, воровские!

Пошла перепалка. За маленьких вступились большие и, таким образом, произошла общая свалка, которую офицеры никоим образом остановить не могли, пока сами кадеты не прекратили ее.

С этого побоища многие вернулись с пробитыми головами и разными ушибами, но никому, никогда — ни полслова! все было шито-крыто.

Одевали нас в куртки такого сукна, которое с ворсом было не менее полутора пальца толщины; и эта одежда служила нам одинаково, и летом, и зимою. Ежедневное же наше платье было всегда в лохмотьях и заплатах, кроме тех воспитанников, которые носили собственное платье.

Существовали различный и своеобразный моды. Например, «старины», т. е. те, которые сидели в корпусе по десять, или около того лет, расставляли свои брюки внизу клиньями, так, чтобы ими были закрыты носки сапогов; кроме того, у каждого из них был кожаный пояс с бронзовыми левиками и цепочкою. Другие же, вместо прямых бортов пуговиц, нашивали их, как у гвардейцев на лацканах, и на все это самодурство никто не обращал ни малейшего внимания.

В залу, в классы, и особенно в баню, не смотря на значительное расстояние, водили зимою по дворам и открытым галереям без шинелей, которые берегли и выдавали только увольнявшимся в отпуск. Известные места отстояли от рот довольно далеко, и для этого, зимою, в ночное время валялись в прихожих несколько старых, холодных шинелей, до того изорванных и испачканных, что не только надеть, но и взглянуть на них было тошно.

Фронту учили старые кадеты, возведенные в звание ефрейторов, которые, согласно тогдашним военным обычаям, колотили учащихся вдоволь, и по щекам, и по зубам, и все смотрели на это, как на самое необходимое при обучении фронту.

Я описал всю черную сторону нашего заведения, которое считалось первоклассным, и по своим финансовым средствам было далеко выше второклассных или, так называемых, — средних учебных заведений. Что же было тогда у них, трудно даже себе и представить! Помню только одно; когда в 1826 году все наши «старины», отъявленные лентяи, были переведены в Дворянский полк, то большая часть из них сделаны были там учителями!

Но, довольно об этом!

IV

В день апостола Марка, 25-го апреля, отец пошел поздравить Марка Филипповича Горковенко с днем его ангела. У него застал он много гостей, в числе коих был и Николай Бестужев. С этим последним отец часто встречался и у Задальевских, и у Носковых, а потому они сошлись, как знакомые, и Бестужев, поздоровавшись, сказал, указывая на Горковенко:

— Что это, Василий Павлович, вы не жените этого лысого? Ведь он скоро останется совсем без волос!

— Нам с вам нечего об нем хлопотать, — отвечал отец, — он уже сам позаботился о себе.

— Как, у него уж есть невеста, ах он лысый! Пойду сейчас разбраню его!.. а ведь мне, своему приятелю и товарищу, — ничего не сказал,

— Нет, — продолжал отец, — теперь не говорите, сконфузите: он разговаривает с князем Шихматовым.

— Как, опять новость!.. Так неужели он посватался на княжне?

— Да, — отвечал отец.