Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Публика стала устраиваться на ночлег, отвоевывая себе места на палубе, в кубриках, где попало, где было тепло и можно было спать. Раскладывались корзины с провизией, гремели чайники, расспрашивали, как пройти за теплой водой… А корабль гудел все ровнее и ровнее, и не было заметно в темноте, когда, с какого момента мы стали отходить от берегов дорогой, родной земли, мелькавшей далекими огоньками. Мы покидали Россию…

Люди суетились, занимались чем-то насущным, необходимым, неотложным… Кое-где у борта стояли группы сосредоточенные, молчаливые… Море светилось, блестело. Бросали лаг… Мы уходили… Моя жена смотрела вдаль, на последние огни Севастополя, и неутешно, тихо плакала…

Идем в Константинополь. Но чувствуется, что мы плывем куда-то дальше, в какие-то неизвестные дали. Не все ли равно – куда. Нет никаких планов на будущее, даже приблизительных предположений.

Великое дело чувствовать себя членом какой-либо организации, которая имеет свою волю и опыт. Я связан с Морским корпусом. Куда-нибудь приедем, развернемся, учить будем, кормить будут, а дальше – видно будет. Задумываться было некогда. Были еще силы и много сил, хотелось жить, работать, трудиться, смотреть, наблюдать, видеть новые страны, переживать удовольствие новых знакомств, спорить и мечтать, часами глядя в море…

Погода, по счастью, стояла хорошая, да на «Алексееве» и качка не страшна, можно было ходить по палубе, как по большому бульвару… На корабле были свои заботы. Это был плавучий городок. Тревожная беготня офицеров в первую ночь объяснялась беспокойством, что корабль делает круги, не слушается руля – ход слишком мал: уголь у нас есть, но нет кочегаров. В топку были мобилизованы пассажиры. Вечерами иногда сходились в кают-компании: играли в шахматы, слушали доклады…

Тяжелее всего было ночью. Места, койки какой-нибудь у меня не было, приходилось спать где придется. Несколько ночей я провел на палубе, возле четвертой башни. Осенний ветер пронизывал – не спанье, а дремота. Потом часть преподавателей устроилась в самой башне. Нужно было подниматься по узкой лесенке, нырнуть в низкую дверь, и тут, на площадке, возле огромных орудийных замков, кто на полу, на матрасах, кто на чемоданах, мы устраивали себе постели.

Во время пути, когда горело электричество, можно было спастись от какой-нибудь западни вроде люка или горловины или от удара головой о какую-либо металлическую штуку, но было тяжко, когда в Константинополе почему-то прекратился свет, и ночью нужно было пробираться то на камбуз, то на бак за какой-либо нуждой. Спички гасли на сквозняках, закоулки невероятные, неизвестные (казалось, сто лет к ним не привыкнешь) и препятствия на каждом шагу – то сверху, то сбоку, то под ногами. Морское выражение «полундра» приобретало какое-то универсальное сакраментальное значение. Его кричали все. Кто-то саданул одного казака ящиком в бок.

– Что ж ты, милый человек, – обернулся казак с укором, – полундру бросаешь, а «берегись» не говоришь!..

Мрачное впечатление производил дредноут. Какой-то плавучий утюг. Может быть, орудиям там было очень хорошо, но людям – плохо. Мало помещений светлых, большинство под водой. Теперь, от переполнения, было беспорядочно, тесно и душно. Случалось нам спать и в кубриках, на койке, и испытать знакомство с корабельными крысами. Это существа совсем особенные, страшные по своей назойливости, прожоры и воровки – они в свои логовища тащили все, что могли, – вещи, бумагу. Лежишь и слышишь, как по трубам топочат, пищат, и потом то и дело чувствуешь торопливую беготню по своей спине: иногда и по голове проскочит, задевая волосы ножками. Ко всему привыкаешь – спросонья только рукой махнешь, иногда придавишь – испугается, запищит…

Уже четыре дня мы были в море. Огромная масса беженцев организовалась по своим частям. Длиннейшие очереди в камбуз за горячей водой, у опреснителей.

– Николаевское кавалерийское училище! Подходи!

– Минная бригада!

– Ледоколы!

Шум, толчея, перебранка, грозные окрики, угрозы рапортом. Морской корпус имел свое хозяйство на палубе. Всяко ели: и наварный суп из баранины, и недоваренные макароны на морской воде. Под конец черный хлеб резался кусочками, как шоколадный торт, корн-биф делился по ломтикам.

Плохо было, когда прекратилась топка и перестали работать опреснители. На такую массу людей трудно было заготовить воду. Когда водовместилища корабля набирали воду, то, кажется, не пропадало даром ни капли. Около худых мест шланга стояли с чайниками, приспособляясь к тоненьким струйкам, бегущим в разные стороны. По секрету передавали места, где можно было нацедить воду, и тихомолком отправлялись туда и где-нибудь у маленького крана буквально по каплям набирали воду.

Стирать было нельзя, ходили грязными, вши заедали. По нескольку раз в день, особенно ночью, как ложиться спать, снимали с себя белье и занимались «регистрацией беженцев». Мучительно пользоваться только одной морской водой. Руки становятся клейкие, цепкие. Надевать что-нибудь мука – заденет, упрется кулак в подкладку – и ни взад, ни вперед.