Как партия народ танцевать учила, как балетмейстеры ей помогали, и что из этого вышло. Культурная история советской танцевальной самодеятельности

У меня была интересная, насыщенная жизнь. Были взлеты, были падения. Но если бы у меня была возможность начать жизнь сначала, я бы ее повторила, не став ничего менять[819].

Однако в неформальной обстановке и в разговорах, не предназначенных для посторонних ушей, ее вердикт о своей жизни — и о переезде в Челябинск — звучал отнюдь не оптимистично. На третьей минуте нашей первой беседы она с горечью констатировала: «Плохо, наверное, сделала, что я переехала сюда»[820].

Конечно, следует учитывать обстоятельства последних лет ее жизни, заставлявших видеть прошлое в безрадостных тонах: тяжелые, изнурительные болезни и непрерывные боли, старость без семьи, формирование коллективной памяти о былых заслугах челябинской танцевальной самодеятельности, в которой В. И. Бондаревой, по ее мнению, не нашлось достойного места. Все это окрашивало прошлое в мрачные цвета: былая громкая слава, праздничные юбилейные чествования, государственные награды, уважение коллег и забота со стороны заводского начальства, дважды предоставлявшего ей новые квартиры, тускнели на фоне тягостного настоящего.

Одиночество В. И. Бондаревой усугублялось невозможностью вернуться в Магнитогорск, куда ее звали ученики и где, по ее представлениям, ее ждало больше человеческого тепла. Причина, как ни парадоксально это звучит, заключалась в официальной признательности Челябинска хореографу: В. И. Бондарева имела губернаторскую и заводскую доплаты к пенсии как ветеран ЧТЗ и ввиду нищенской «обычной» пенсии в современной России боялась их потерять в случае переезда в Магнитогорск.

Как видим, самодеятельность выковывала разные характеры и плела разные судьбы. Жизни двух видных челябинских самодеятельных хореографов, в значительной степени определивших пути хореографического любительства в Челябинске с 1940-х годов по наши дни, несмотря на поразительные совпадения, кардинально отличались друг от друга. Н. Н. Карташова не сомневалась в своих силах, пользовалась знаниями, опытом и возможностями супруга, владела языком официальной идеологии, была окружена дружной семьей и всеобщим вниманием, переросшим в добрую коллективную память о ней. В. И. Бондарева страдала от саморефлексии и одиночества, недостаточно уважительного, как ей виделось, отношения предшественницы и, в первое время, от враждебности доставшихся от нее учеников. Под конец жизни она считала себя незаслуженно забытой и потерянной в несправедливо, по ее мнению, преувеличенной славе Н. Н. Карташовой и ее дочери. Но это уже другая история, с которой читатель познакомится в конце книги.

Пока же следует обратиться к сфере, в которой, по мнению самой В. И. Бондаревой, подкрепленному впечатлениями коллег и зрителей, она была сильнее предшественницы, — к балетмейстерским работам Н. Н. Карташовой и В. И. Бондаревой, формировавших костяк репертуара ансамбля танцев челябинских тракторозаводцев, предварив новый сюжет экскурсом в собственное прошлое.

«Мирный атом» и очковтирательство

В конце ноября 2010 года я сидел в челябинском областном архиве и листал дела обкома партии за 1970-е и 1980-е годы, собирая информацию о партийном руководстве самодеятельностью. Настроение было плохое. Не потому, что сведения о любительской хореографии встречались редко. Читая документы из своей номенклатурной комсомольской молодости, я как будто бы вновь погружался в позднесоветскую эпоху. То и дело в глаза бросались забытые казенные фразы из партийно-комсомольского лексикона, которые звучали тогда повсеместно и которыми в силу служебной надобности пользовался и я: «творческий рапорт», «взять на контроль», «совершенствование идейно-политического, трудового, нравственно-эстетического воспитания населения», «проделана определенная работа», «приняты определенные меры», «контрольные цифры», «политическая зрелость», «в основном выполнено», «с честью выполнили обязательства», «не удалось в полной мере добиться», «предстоит еще много работы» и т. д. и т. п. Скука смертная, депрессивная!

Я не люблю вспоминать то время. По окончании советского вуза студента ждало неизбежное распределение: в течение трех лет он был обязан трудиться там, куда его направят. Сегодня, на фоне нестабильности рынка труда и неуверенности в завтрашнем дне, такая практика может показаться благом. Но тогда многие из нас воспринимали ее как постылую отработку, «крепостное право», воплощение несвободы. От первоначального распределения в одну из школ Магнитогорска, где у меня не было ни родных, ни знакомых, ни кола ни двора, мне удалось отвертеться, сославшись на красный диплом с отличием и семейное положение: я был женат на женщине с ребенком.