Как партия народ танцевать учила, как балетмейстеры ей помогали, и что из этого вышло. Культурная история советской танцевальной самодеятельности

Меня командировали в распоряжение челябинского городского отдела народного образования, и тамошний начальник определил меня в одну из школ «спального» района на северо-западе Челябинска. Но в школе не оказалось места для учителя «истории и обществоведения», предметов, значившихся в моем дипломе в качестве специальности. Мне предложили полставки учителя плюс место «освобожденного» (читай: подчиняющегося не школьному начальству, а райкому ВЛКСМ) секретаря школьного комитета комсомола.

Ни в школе, ни в университете я не активничал на этом поприще, за исключением выступления на факультетском комсомольском бюро, описанного выше в связи с моим редакторством в стенной газете. Дело для меня было новое и не очень приятное. Я с трудом переносил еженедельные «планерки» в райкоме комсомола и частые районные, городские и областные торжественные сборища. Раздражало многое: необходимость выпрашивать членские взносы у когда-то вступивших формально, из-под палки в комсомол и не желавших их платить; райкомовское требование разыскивать «неизвестников», не снявшихся с учета в районном комитете комсомола по окончании школы и чаще всего исчезнувших таким образом из его поля зрения вполне сознательно; желание некоторых учителей использовать меня в качестве карательного инструмента против учеников; «контрольные цифры» по приему школьников в комсомол и многое другое. Особенно докучали мне регулярные общешкольные комсомольские собрания, откуда школьники с удовольствием сбегали, и попытка директора, с которым у меня сложились прохладные отношения, повесить на комсомольцев повседневную уборку школы и окрестностей под вывеской «школьного самоуправления». В связи с последним обстоятельством наш военрук со свойственным ему прямолинейным армейским юмором прозвал меня «главным дворником».

Правда, были два обстоятельства, которые скрашивали мое вынужденное пребывание в школе. Во-первых, я воспринимал его не как основное занятие: я писал кандидатскую диссертацию. Летом я ездил по архивам, затем обрабатывал найденное и писал тексты. За три года работы в школе я подготовил черновой вариант диссертации.

Во-вторых, в школьном комитете комсомола были очень хорошие ребята — лучшие из лучших. И политическим воспитанием или чем-то в таком духе мы вовсе не занимались. Нашим любимым делом была организация всевозможных праздников, вечеров, дискотек, капустников. Мы занимались самодеятельностью увлеченно, весело, самозабвенно. Это было здорово!

И тем не менее в школе мне было пусто и одиноко. Ничто не могло компенсировать ощущения казенщины и напрасной траты времени. Не удивительно, что я не люблю вспоминать то время. Наверное, поэтому я почти не помню лиц и имен не только райкомовских работников, учителей и учеников, но и замечательных членов моего школьного комитета комсомола…

Но вернемся в архив. Итак, я сижу в тоске, читаю казенщину, страдаю от неприятных воспоминаний. И вдруг вздрагиваю. Читаю о совместном решении облисполкома, облпрофа и обкома комсомола провести городские и районные смотры художественной самодеятельности, в том числе в общеобразовательных школах[821]. Смотры приурочивались к 40-летию победы в Великой Отечественной войне, но мне вдруг отчетливо вспомнился эпизод из следующего, 1986 года — настолько отчетливо, что я поставил в своем конспекте этого документа восклицательный знак, сделав неразборчивую приписку: «Пусть мирный атом».

А вспомнилось мне вот что. В апреле 1986 года нас, школьных учителей, заставили петь хором перед какой-то комиссией. Наверное, она отбирала номера на районный смотр самодеятельности. Никакой подготовки не было. За мной прибежал возбужденный военрук и рокочущим басом объявил, что все собрались в актовом зале и ждут только нас. Сцена в актовом зале действительно была набита учителями, выстроившимися рядами. Мы, дефицитные в советской школе представители «сильного» пола — два физика, два трудовика, физрук, военрук, я и сам директор, — забрались на принесенную из спортзала скамеечку. Нам раздали распечатанные слова. И мы запели. В зале сидела отборочная комиссия. Для нее, конечно, не было секретом, что большинство упоминаемых в общей статистике коллективов художественной самодеятельности существовало только на бумаге, собираясь исключительно для галочки перед самым смотром и затем опять отправляясь в небытие. В справках обкома КПСС зачастую так и значилось, как в бумажке за 1981 год: «Большинство коллективов функционируют только в период смотров»[822].

На смотр нас не пустили. Да мы туда и не рвались. Из этого выступления я запомнил только слова припева, который мы ревели из заднего ряда хора, пытаясь на ходу попасть в незнакомую мелодию:

Пусть мирный атом, могучий атомСияет солнцем для меня!

И запомнились они мне только потому, что через пару дней после нашего громогласного выступления встретивший меня в фойе трудовик-парторг сказал: «Помнишь про мирный атом? Накликали! Слыхал про Чернобыль?»[823]

«На сцене челябинцы»