Как партия народ танцевать учила, как балетмейстеры ей помогали, и что из этого вышло. Культурная история советской танцевальной самодеятельности

Я помню, в Германии зеркало одно… Пелевина Вера с Основиным Юрой одеваются, и что-то она двинула — и разбивает зеркало. Осколки попадают в обувь. Она не проверила. Из обуви льется кровь. Зритель видит — она танцует. Она не ушла. Она танцует, потому что Вера Ивановна стоит за кулисами. Была очень жесткая. А потом, когда — правильно: золотая большая медаль, малая золотая медаль, большая серебряная медаль, малая, бронзовая большая и малая, потом пошли дипломы. Шестнадцать стран приехали — мы взяли первую премию в Германии: большую золотую медаль. А если бы не было бы такой вышколенности, не было бы такой дисциплины — ничего бы не было[914].

Вероятно, В. Пелевина продолжала танцевать не только из-за жесткой дисциплины и незыблемого авторитета строгого руководителя, но и из-за упоения, известного танцовщикам как состояние эйфории, позволяющее им не ощущать боли на сцене.

Восторженный прием зрителей иногда доходил до эмоционального восторга на грани влюбленности. Об одном из таких случаев, объектом которого была солистка ансамбля, чье фото позднее попало на обложку журнала «Клуб и художественная самодеятельность», поведала В. И. Бондарева:

Вот там один немец так влюбился в одну… Усова была Люба. Она была яркая-яркая. Ну до того влюбился в нее, что плакал. Ну прямо вот гладит ее и плачет… Я верила в то, что это искренне, понимаете? Несмотря на то что это немец, что там столько страхов[915].

В. И. Бондарева тут же пояснила природу своих страхов. Они были связаны с тяжелым советско-германским прошлым, которое оставило в советской коллективной памяти травматические следы, актуализированные в середине 1960-х годов официальной политикой памяти. От первого впечатления о Берлине по приезде на Восточный вокзал Бондаревой стало не по себе:

А когда приехали, на вокзале заехали под купол стеклянный этого как бы ангара огромного, поезд вошел, и вот сразу же там сильный такой голос диктора говорит: «Achtung! Achtung!» И вот так страшно стало, и бегут по коридору немцы, и: «Закройте двери, закройте двери!» И, значит, нас всех, чтобы мы в купе, потому что обливали же, чтобы инфекцию не привезли. Поезд облили, нас всех просмотрели. Потом каждое купе отдельно просмотрели, чтобы не дай бог ничего не провезли, чтобы никакой заразы не было… Так грубо, властно, «Achtung! Achtung!» Так захотелось домой! Только приехали! И никакой Германии не захотелось. Я хотела домой быстрей. И так жестко сделалось, что-то ассоциация сразу на войну. А только-только, по сути дела, это недавно было. А тогда что, какие были мы все запуганные[916]

.

Прошлое создавало дополнительный фон тревоги и настороженности, свойственный советскому туристу даже во время поездок в страны «социалистического содружества». Возможно, если бы восточногерманские гастроли состоялись чуть позже, оснований для таких опасений было бы куда больше, а сердечность приема и общения с участниками фестиваля из разных стран — гораздо сомнительнее. До ввода советских танков в Прагу в августе 1968 года оставались считанные недели…

В общем, поездка в ГДР оказалась проверкой танцевального коллектива и его руководителя на прочность. Выдержанное с честью испытание открыло им путь к регулярным, в рамках дозволенного, выездам за рубеж, в том числе в «капиталистические» страны.

«Самоцветы» в Америке