Как сделан «Нос». Стилистический и критический комментарий к повести Н. В. Гоголя

Считаем ненужным замечать, что с Гофманом у Гоголя нет ни малейшего сходства: один сам придумывает, самостоятельно изобретает фантастические похождения из чисто немецкой жизни, другой буквально пересказывает малорусские предания («Вий») или общеизвестные анекдоты («Нос»): какое же тут сходство? [Чернышевский 1947: 115].

В 1921 году, рассматривая возможные связи гоголевского «Носа» с европейской литературой, В. В. Виноградов пришел к аналогичному заключению о том, что гоголевский гротеск создавался независимо от каких-либо влияний; сочинения Гофмана и Стерна исследователь охарактеризовал как «фантастический» и «неестественный гротеск», тогда как гротеск Гоголя – «естественный и натуралистический» [Виноградов 1976а]. В другой работе Виноградов более детально объясняет, что именно, по его мнению, отделяет Гоголя от европейской романтической традиции. В обзоре статей, написанных в 1920–1922 годах датским исследователем А. Стендером-Петерсоном, который сравнивал украинские и петербургские повести Гоголя с сочинениями немецких романтиков, Виноградов отмечает способность Гоголя описывать «реальную жизнь»:

Между Гофманом и Гоголем не было конгениальности. Это – совсем разные поэтические натуры – с диаметрально противоположным творческим путем. Рафинированный, экстравагантный энтузиаст и мистификатор Гофман – и идеалист, мечтатель Гоголь, который через сознательное подражание поэтике Тика и Гофмана шел к горькому признанию реальной жизни, к ее холодному воспроизведению. Период подражания Гофману, обнимающий время от 1832 по 1834 г. – это период несвободы и несамостоятельности Гоголя, время формирования собственного стиля в цепях, в борьбе и преодолении

(курсив мой – К. Б.) поэтики немецкого романтизма, главным образом, Гофмана [Виноградов 1925: 39].

[32]

Виноградов писал это в 1925 году, еще до тотальной идеологизации советского литературоведения. Когда в 1922 году Б. М. Эйхенбаум высказывал мысль о том, что основной пафос молодого Толстого состоял в отрицании романтических клише, как стилистических, так и жанровых, и что все творчество писателя было подчинено задаче разрушения романтической поэтики, в этом не было идеологической установки [Эйхенбаум 1922: 58, 63]. Впоследствии в догматическом советском литературоведении движение от романтизма к реализму традиционно стало рассматриваться как преодоление низшей фазы литературной эволюции с целью достижения высшей ступени.

Советские исследователи усматривали в переходе Пушкина от «южных поэм» начала 1820-х годов к зрелой поэзии 1830-х годов и «реалистической» прозе «преодоление романтизма». Столь же единодушным было мнение о переходе Лермонтова от романтических чувств и страстей, изображенных в ранней поэме «Мцыри», к реализму романа «Герой нашего времени» (1840). Романтизм с его поисками возвышенного и главенством чувств связывался с западным влиянием, тогда как реализм рассматривался как преимущественно русское явление. Таким образом, идея о преодолении западного влияния имела идеологическую подоплеку[33].