Как жили и во что верили первые христиане

Но в Дидахе имеет место совсем другая ситуация, к которой не подходит дилемма благотворительность vs общность имуществ, поскольку как во всем разделе, посвященном милосердию (4.5-8), так и специально в пассаже 4.8 речь не идет ни о том, ни о другом, а изначально (со времени апостольской проповеди в Иерусалиме) говорится об общении. Сентенция: «Не отворачивайся от нуждающегося (4.8а), но во всем имей общение со своим братом (4.8Ь)», — строится как гипотаксис (сложноподчиненное предложение).

Во всем иметь общение с братом — подчинено идее не отворачиваться от нуждающегося. Однако М.дель Верме выдвигает свою гипотезу, исходя из двух фраз: «Во всем имей общение» и «и не говори о чем-либо, что это твоя собственность» (4.8с). В последней как раз и усматривается влияние ессейства, если рассматривать «всё» как относящееся к имуществу члена общины (в данном случае — языкохристианской). Но так ли это? В том то и дело, что нет. «Всё» относится как к «бессмертному», имея в виду евхаристию, в связи с чем Церковь благодарит Бога «за познание и веру и бессмертие», явленные ей через Его Отрока Иисуса (Дидахе,

10.2), так и к «смертным вещам» (4.8d), о которых как раз не следует говорить как о своей собственности. И вовсе не потому, что ее необходимо обобществить по примеру ессеев (на это в Дидахе нет никаких обязательных для такого случая указаний), но именно как ранее было указано,

потому что Отец желает, что бы всем подавалось от Его собственных даров (Дидахе, 1,5Ь).

Таким образом, через Учение о пути жизни как красная нить проходит идея, что то, чем человек владеет в силу ли получения этого в наследство, в силу ли своей предприимчивости и/или трудолюбия, есть не его собственность, но дар Бога, предназначенный для помощи тем, кто в ней нуждается, чтобы люди являли любовь Бога к ним через свою любовь друг к другу. Вопрос же о том, что к 70 году пассаж

Дидахе, 4.8 был уже как три с лишним десятилетий написан и хорошо известен в языкохристианской среде в связи с вышесказанным, даже нет смысла поднимать, хотя тот же Павел приводит этому письменные свидетельства, начиная с 50/51 года (1 Фес 4:9-12; 2 Кор 8:1-9:15, особенно 2 Кор 9:10-15; Рим 15:25-27). Но главное здесь, это чисто христианский мотив участия христианина в евхаристии как в актуальном общении в бессмертном (ср.: Ин 6:51с и 1 Кор 11:26-29), связанным с ожиданием Второго пришествия Христа и телесного воскресения «мертвых во Христе» (1 Фес 4:16), а не посмертного внетелесного «блаженства праведников», в которое верили ессеи.

Дополнение второе» Учение Двенадцати Апостолов и учение Льва Толстого

О том, как уже будучи знаменитым писателем Лев Николаевич Толстой (1828-1910) в бытность свою боевым офицером-артиллеристом, участвовавшим в Крымской компании 1853-1856 годов, задумался о переосмыслении исторического христианства через возвращение к его истокам, он написал в своем дневнике за 1855 год так:

2, 3, 4 марта. В эти дни я два раза по нескольку часов писал свой проект о переформировании армии. Подвигается туго, но я не оставляю этой мысли. Нынче я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня¹.

Спустя без малого тридцать лет, приступив, наконец, к исполнению своего прежнего замысла, Толстой будет настойчиво говорить о христианстве именно как о религии, хотя бы и очищенной от напластований исторических суеверий. Поскольку осуществление его нравственного и шире — общественно-нравственного идеала мыслилось им не иначе как плодом именно религиозного вдохновения.