Как жили и во что верили первые христиане

Но откуда тогда появилось известное суждение якобы современников об Иисусе как о «друге мытарей и грешников» (Мф 11:19/Лк 7:34), опять же, якобы выводимое из поведения Ииуса, описанного в Мк 2:13-17; Мф 9:9-13; Лк 5:27-32? Соответствующее место в жизни данным пассажам мы найдем, если обратимся к критерию

исторической обусловленности. Обнищавшие в 70 году христиане Иудеи в поисках вспомоществования явно не были щепитильны, вступая в общение со всеми, кто хоть как-то им помогал. Отсюда и оправдание такой практики именем Иисуса, если их кормильцами выступали изгои еврейского общества.

Восьмой тезис

1. Обозначившийся в конце 60-х и в 70-е годы резкое ослабление связей израильских иудеохристиан и средиземноморских языкохристиан, когда контакты первых с последними обеспечивались лишь не слишком мощным потоком христианских эмигрантов из Земли Израиля, в конечном счете оказавшихся обреченными на ассимиляцию в лоне «кафолической» церкви в начале II века, проходил на фоне до сих пор мало изученного кризиса самого языкохристианства, ставшего вскоре продолжающим свою историю до сих пор христианством историческим. Внешних свидетельств этого несомненно острого кризиса до нас почти не дошло, если не считать одной весьма важной аллюзии в знаменитом письме Плиния Младшего императору Траяну (написано, вероятнее всего, в конце 112 года), к которой мы ниже обратимся. Однако внутренние свидетельства указанного кризиса, представленные прежде всего в поздних материалах синоптических евангелий и в Ин, весьма показательны и разнообразны, требуя к себе пристального внимания и оценки с позиции метода Formgeschichte.

2. Уход с исторической сцены основной массы самовидцев Иисуса, несших ранее апостольское служение на просторах Средиземноморья, с одной стороны, и приход в языкохристианскую церковь нового поколения греков, склонных к суетной вере в чудеса и жаждавших исцелений, с другой, способствовали мифологизации самой фигуры Иисуса, которая теперь кроилась по греко-римским лекалам привычного «Божественного Мужа», к которому им можно было прибегать с молитвами о здоровье, подобно тому, как раньше они обращались к древнегреческому боту врачевания Асклепию. Правда, необходимо заметить, что тенденция среди языкохристиан «в этой только жизни возлагать надежду на Христа» была еще в середине 50-х отмечена Павлом, за что он их порицал (1 Кор 15:19). Равно как и среди иудеохристиан, вероятно, уже ближе к концу I века возобладает суеверный обычай молиться именем Господа «об исцелении болящего», о чем особо будет сказано в следующем тезисе.

Тем не менее мифологизация фигуры Иисуса, превращенного в канонических евангелиях в чудотворца, целителя и экзорциста, находится в исторических контекстах как библейской и межзаветной мифологии (например, сопоставимые фигуры Илии и Онии/Хони «Начертателя круга»), так и мира эллинизма. Замечательный знаток античности Фаддей Францевич Зелинский (1859-1944) так характеризует последний, когда касается времени начала перехода от христианства начального к христианству историческому, говоря о религиозном запросе тогдашних греков:

Мир жаждал чудес; чудом было возвращение правильного движения хромому, зрения — слепому; чудом из чудес — возвращение жизни умершему. Сакральная медицина снова заняла свое прежнее, преобладающее место, а с нею и ее бог, Асклепий. Египетская струя — эллинизованная Исида с Сара-писом, — усилила его значение: Сараписом был, разумеется, он, а для дополнения его мужского естества женским возвеличили его дочь, Гигиею — это было ему на пользу ввиду усердия его поклонниц. Асклепий с Гигиеей становятся в первый ряд среди богов убывающего эллинизма; Асклепий призывается как Спаситель, Soter, спаситель от телесных недугов, прежде всего исцеляющий хромых и слепых прикосновением своей ласковой руки, но это еще не всё — спаситель болящей особи становится спасителем всех и всего, Soter ton holon. Его образ, средний между юношей и мужем, с мягкими волосами и бородой и со светом неземной доброты в очах, глубоко запал в сердце человечеству: он его более не покинет¹.

Другое дело, что евангельский образ Иисуса — целителя и чудотворца — требовал всё же никак не эллинских, но именно библейских аллюзий. И таковые без труда находились в греческом переводе еврейской Библии, известном как Септуагинта (перевод Семидесяти — LXX). Прежде всего здесь на первый план выдвигалась известная эсхатологическая утопия Исайи: «Тогда прозреют слепые и глухие слух обретут...» (Ис 35:5-6), которой в евангельском повествовании придавалось значение уже осуществленной мессианской/божественной манифестации Иисуса (см. вложенный в уста Иисуса ответ Иоанну Крестителю в Мф 11:2-6 и Лк 7:18-23).