Карлос Кастанеда, книги 1-3

Понимая то, что он говорит, я лично не мог увидеть, как кто-либо может прийти к чувству отрешенности; я сказал, что с точки зрения моего собственного ученичества я уже пережил момент, когда знание стало устрашающим. Я также мог правдиво сказать, что больше не нахожу поддержки в обычных обстоятельствах моей повседневной жизни. И я хотел или, может быть, даже больше, чем хотел, — я нуждался в том, чтобы жить как воин.

— Теперь ты должен отрешиться, — сказал он.

— От чего?

— Отрешиться от всего.

— Это невозможно. Я не хочу быть отшельником.

— Быть отшельником — это потакание себе, и я никогда не имел этого в виду. Отшельник не отрешен, так как он сознательно предается отшельничеству. Только мысль о смерти делает человека достаточно отрешенным, так, что он не может предаваться чему-либо. Только мысль о смерти делает человека достаточно отрешенным, так, что он не может отказать себе в чем-то. Человек такого сорта, однако, ничего не жаждет, потому что приобрел молчаливую страсть к жизни и ко всем вещам жизни. Он знает, что его смерть охотится за ним и не даст ему времени привязаться к чему-либо, поэтому он испытывает, без алчности, все и вся.

Отрешенный человек, который знает, что у него нет возможности отбиться от смерти, имеет только одну вещь, чтобы поддержать себя, — силу своих решений. Он должен быть, так сказать, хозяином своего выбора. Он должен полностью понимать, что его выбор — это его ответственность, и если однажды он сделал его, то нет больше времени для сожалений или упреков. Его решения окончательны просто потому, что его смерть не позволяет ему привязываться к чему-либо.

И, таким образом, с помощью осознания своей смерти, с помощью своей отрешенности и силы своих решений воин организует свою жизнь стратегически. Знание о своей смерти ведет его и делает отрешенным и безмолвно страстным; сила его окончательных решений делает его способным выбирать без сожаления, и то, что он выбирает, стратегически всегда самое лучшее; и поэтому он выполняет все, что должен выполнить, со вкусом и страстной эффективностью.

Когда человек ведет себя таким образом, то можно справедливо сказать, что он воин и приобрел терпение!

Дон Хуан спросил меня, не хочу ли я чего-нибудь сказать, и я заметил, что задача, которую он описал, потребовала бы целой жизни. Он сказал, что я очень много возражаю ему, но он знает, что я веду себя или, по крайней мере, стараюсь вести себя в своей повседневной жизни как воин.

— У тебя достаточно хорошие когти, — сказал он смеясь. — Показывай их мне время от времени. Это хорошая практика.

Я жестом изобразил когти и зарычал, и он засмеялся. Затем он откашлялся и продолжал:

— Когда воин приобрел терпение, то он на пути к своей воле. Он знает, как ждать. Его смерть сидит рядом с ним на циновке, они друзья. Его смерть загадочным образом советует ему, как выбирать, как жить стратегически. И воин ждет! Я бы сказал, что воин учится без всякой спешки, потому что знает, что ждет свою волю; и однажды он добьется успеха в выполнении чего-то, что обычно совершенно невозможно выполнить. Он может даже не заметить своего невероятного поступка. Но по мере того как он продолжает совершать невозможные поступки или по мере того как невероятные вещи продолжают случаться с ним, он начинает осознавать, что проявляется какого-то рода сила. Сила, которая исходит из его тела, в то время как он продвигается по пути знания. Сначала она подобна зуду на животе или теплому месту, которое нельзя успокоить; затем это становится болью, большим неудобством. Иногда боль и неудобство так велики, что у воина бывают конвульсии, тем лучше для него. Отличной воле всегда предшествует сильная боль.

Когда конвульсии исчезают, воин замечает, что у него появилось странное чувство относительно вещей. Он замечает, что может трогать все, что хочет, тем чувством, которое исходит из его тела, из точки, находящейся прямо под или над пупком. Это чувство и есть воля, и когда он способен хватать им, то можно справедливо сказать, что воин — маг и что он достиг цели.

Дон Хуан остановился и, казалось, ждал моих замечаний или вопросов. Мне нечего было сказать. Меня сильно смущала мысль, что маг должен испытывать боль и конвульсии, но мне было неудобно спрашивать его, должен ли я также проходить через это. Наконец, после долгого молчания, я спросил его, и он рассмеялся, как будто ждал моего вопроса. Он сказал, что боль не была абсолютно необходимой; он, например, никогда не испытывал ее, и воля просто пришла к нему.

— Однажды я был в горах, — сказал он, — и наткнулся на пуму, самку; она была большая и голодная. Я побежал, и она побежала за мной. Я влез на скалу, и она остановилась в нескольких футах, готовая прыгнуть. Я бросал в нее камни. Она зарычала и кинулась на меня. И тогда моя воля полностью проявилась, и я остановил ее волей до того, как она прыгнула. Я ласкал ее своей волей. Я в прямом смысле тер ее соски. Она посмотрела на меня сонными глазами и легла, а я побежал, как сукин сын, пока она не пришла в себя.