Карпо Соленик: «Решительно комический талант»

Если вам нужно честного человека, способного сострадать болезням и несчастиям угнетенных, честного доктора, честного следователя, который полез бы на борьбу, – ищите таковых в провинции между последователями Белинского.

И.С. Аксаков. Из письма родным

1

Уже современники Соленика, в том числе и те, которые называли его «харьковским Щепкиным», понимали, что Соленик вовсе не является «специфически харьковским» явлением. И дело не только в масштабе его дарования, в значении его для русской сцены, но и в тех непосредственных связях, которые существовали между харьковским театром, и в частности Солеником, с общественной и культурной жизнью всей страны. Сейчас, спустя почти два столетия, эти связи еще заметнее и неоспоримее. И прежде всего нашему взгляду отчетливо предстает то звено, которое непосредственно соединяло харьковский театр с передовыми общественным силами России – кружком Белинского. Здесь перед нами открывается интересная, неосвещенная страница истории русской общественной мысли и театра…

В письме харьковского литератора А.Я. Кульчицкого Белинскому от 13 сентября 1841 года есть такие строки: «Встреча в Харькове с своим кружком порадовала меня… У нас открыли новый театр, каменный, очень мило отделанный: это заняло меня на первых порах. Я совершенно отдался удовольствию и имел причину: интересы наши по этой части очень близки нам: наш кружок в театре свой»[156]. Кто же входил в «кружок», который так близко стоял к жизни харьковского театра? Это прежде всего сам А.Я. Кульчицкий, уже известный нам как автор ряда театральных рецензий; А.И. Кронеберг, знаток и переводчик Шекспира; сестра Андрея Кронеберга – Софья Кронеберг. К ним примыкали и другие лица, преимущественно из среды университетской молодежи.

Они обычно собирались в гостеприимном доме Кронебергов, где еще все напоминало о главе этого семейства, покойном профессоре Харьковского университета Иване Яковлевиче Кронеберге, о его трудолюбии, учености, большой и священнодейственной любви к науке. «Да, поистине это семейство редкое! Все члены его достойны любви и уважения, как явления благородные и замечательные. В них так много человеческого, истинного, прекрасного и самостоятельного, что не любить их могут только те, у кого в голове нет здравой мысли, а в сердце чувства»[157]

, – писал Кульчицкий.

Своим человеком был в харьковском кружке В.П. Боткин. Он вообще служил посредником между Белинским и харьковскими друзьями, регулярно переписывался с ними и, часто наведываясь в Харьков, привозил обычно с собой ворох литературных и иных новостей. По поводу одного из приездов Боткина Кульчицкий сообщал Белинскому: «Время, которое провел с ним в этот приезд, будет принадлежать к лучшим временам моей жизни. Переписка никогда не заменит личного свидания и беседы! Мы виделись почти каждый день; обед, большею частию, у него; вечер у Кронеберговых, добрых, милых Кронеберговых – и так проходило счастливое время, тихо, негромко…»[158]

Уезжая, Боткин обычно брал на себя всевозможные поручения; то он пересылал Белинскому «одно стихотворение Гете, превосходно переведенное Кронебергом», которое появлялось затем в «Отечественных записках»; то просил критика при разборе трагедии Шекспира «Ричард III» остановиться на переводе Андрея Кронеберга. Но зачастую поручения, данные Боткину, который слыл авторитетом в понимании сценического искусства, непосредственно относились к делам харьковского театра. Сохранилось неопубликованное письмо А.Я. Кульчицкого, в котором он просит Боткина раздобыть «какую-нибудь хорошенькую театральную новую пьеску, драмку или водевиль» для бенефиса Протасовой-младшей. В этом же письме он упоминает Соленика как лицо, хорошо знакомое Боткину[159].

Александр Яковлевич Кульчицкий занял ведущее положение в «кружке» друзей. Воспитанник Харьковского университета, «кроткий» мечтатель и «романтик» по характеру и титулярный советник по чину, Кульчицкий пятый год исполнял обязанности мелкого чиновника при городской полиции – служба, которой он глубоко и мучительно тяготился. Главные интересы Кульчицкого лежали, конечно, вне «тяжкой сферы протоколов, регистров, докладных записок». Три страсти владели его душой: любовь к театру, к творчеству Гоголя и к Белинскому, из которых последняя была, пожалуй, самой сильной.