Химеры

Смотришь теперь этот английский фильм – сюжет скандала почти забавен: кому завещать копирайт – народу или семье? Десяти лет не пройдет – копирайт конфискуют, большую часть произведений запретят, сторонники убеждений пойдут в лагеря, семья… тоже ни с кем не случится ничего хорошего.

А потом все умрут.

А теперь английские актеры их сыграют. Справедливости ради. Типа того, что симпатичные, в общем, люди были эти ныне мертвецы.

У английских актеров умные российские лица.

Немного чересчур типичные: Толстой смотрит Солженицыным, Чертков – почему-то Березовским.

Английский режиссер – добрый человек: роль Софьи Андреевны поручил актрисе красивой и умной. Графиня не ужасна – даже когда изменившимся лицом бежит пруду.

И вся кинобеллетристика тут на диво опрятна, почти без нелепостей. (Я заметил всего одну. В проходном эпизоде. Двор Ясной Поляны, на дворе трава, на траве дрова, и рубит их топором молодая женщина, а на женщине – джинсы не джинсы, а похоже на то. Sorry, но это уж слишком.)

Что в реальности все было совсем не как в этом кино, и вообще не как в кино, – само собой разумеется.

Зато какой добропорядочный ключевой трюизм: да, никто никого не несчастней, потому что каждый умеет сделать каждого другого несчастным абсолютно, – иначе для чего же и любовь.

15 ноября 2010 года

Тени в зеркалах

Лужин

В набоковском Петербурге – торцовые мостовые. Причем всегда под нежным слоем фиолетовой такой грязцы из снежка, взбитого с навозцем. Лета не бывает – ведь летом в городе не живут. Булыжник неизвестен: впрочем, велосипедная шина догадывается, что им вымощен ад. Васильевский остров, Петроградская сторона, Охта – миражи другого берега, обитаемая же часть памяти расположена вдоль оси, совпадающей с кратчайшим расстоянием от Исаакия до Смольного. Версты две, от силы.

Никому, кажется, из людей русской литературы не жилось в Петербурге удобней, чем юному Набокову. То-то он вывез оттуда привычку к ежеутренней ванне – а, например, Блоку такой аристократический шик долго был не по средствам.

Вообще, по мемуарам Набокова судя, он был до третьей революции счастливчик, любимчик, праздничный принц во дворце на Большой Морской.

Совсем не то – в романах, в новеллах. Там главный мальчик мучительно отчужден от своего детства, как от противного спектакля, в котором заставляют участвовать. Вспомним хоть Лужина. Родители перед ним трепещут – не просто потакают его капризам, но еще и выискивают в нем прихоти, слабости, чтобы, угождая, приручить, – а он ведет себя как разгневанный принц. Маленький Гамлет, окруженный изменниками.

Несчастные страсти взрослых бесцветными холодными облаками проходят у него над головой. Слишком рано догадался, что не является для родителей – а стало быть, ни для кого на свете – абсолютно необходимым существом! Они чувствуют, что виноваты, и, стало быть, втайне признают его правоту – но внушают себе и друг другу, что ребенок не может читать в их нечистых сердцах и гневается просто потому, что гневлив, – странный характер: неженка и нелюдим.

Это и для читателя остается тайной: отчего детство Лужина такое нестерпимое, сплошь из хаоса и фальши? Талант или душевная болезнь заставляет ребенка страдать от пошлости, когда он и слов-то этих еще не знает?

Что, собственно говоря, стряслось? Барчуку наняли французскую гувернантку. Заурядная биографическая ссадина представлена как первый акт катастрофы. Огромная тяжесть вдвигается в жизнь и накреняет ее:

«…медленно и тяжко, при звуке скрипевших ступеней, стрелявших половиц, передвигаемых сундуков, наполнив собою весь дом, появилась француженка».

И с маленьким Лужиным случается что-то такое, вроде припадка, жуткое, о чем в семье боятся вспоминать. Что-то настолько важное, что личное имя отныне теряет для него смысл – как разоблаченный псевдоним или отнятый титул. Мы никогда не узнаем, как его звали в детстве.

Это не просто приступ обиды. Это кризис миросознания. Это не я – счастливчик-то и любимчик! – перестал быть центром вселенной, – это вселенная утратила центр симметрии, распалась на бессвязные эпизоды, в которых все зачем-то друг другу лгут и при этом еще притворяются, будто им есть до меня дело.

Лужина тошнит от дисгармонии. Странное дитя! Другой безымянный мальчик, в другом рассказе Набокова (впрочем, автор «Защиты Лужина», как известно, – В. Сирин, псевдоним), погибает по причине вроде бы прямо противоположной: именно от того, что вселенная имеет смысл и вся к этому смыслу обращена, и этот смысл – он, ее центр, безумец бедный!