Хлеб печали

Это были крестьяне из другой деревни, ехавшие в город, чтобы привезти господину управляющему шерсть, и они не знали никого из деревни Лене, разве что слышали, что два года назад кого-то из их деревни задрал волк. Женщина смотрела на Лене с жалостью, пока та смущенно и сбивчиво рассказывала о том, как потерялась в лесу и теперь ищет свою бабку. Они долго судили и рядили, как лучше поступить с Лене, пока запряженный в телегу бык медленно вздыхал, отгоняя мух, и, в конце концов, решили отвезти ее в город, где можно было найти кого-нибудь, кто позаботится о ней и знает дорогу назад. Они ничего не слышали ни о пожаре, ни о господине, который переполошил всю их деревню, ни о смерти старого барона, да и вообще говорили мало и веско, предпочитая держаться вещей знакомых. Лене усадили на кучу мягких тюков, и она свернулась на них калачиком, радостная, что можно передохнуть и больше не идти не пешком. Она так уютно прикорнула среди мешковины, остро пахнувших шерстью, что быстро уснула, и ей приснилось, что они с Матиасом вернулись домой, и он катает ее на запряженной в телегу огромной собаке.

У ворот города ее разбудили, и, полусонную, стащили на землю, пока офицер досматривал груз и допытывался, кто они такие. У него были огромные усы, которые топорщились, как у таракана, и выпученные голубые глаза, а на каждом слове он лязгал зубами столь страшно, что Лене спряталась за телегой. Она слышала, как крестьянин с извинениями и поклонами вручил офицеру деньги, и тот, пересчитав их, наконец смягчился, но быстро отвлеклась, поскольку рядом на подставке стояла блестящая кираса. Поверхность ее отражала все, как застоявшаяся вода, и Лене не сразу узнала себя; настолько ее лицо и фигура исказились в ней. Она поглядела на себя сбоку, затем скорчила рожу, потом показала язык и обомлела, когда кираса неожиданно поднялась вверх, а ей самой достался такой подзатыльник, что она упала прямиком на барабан и свалила его на бок, отчего он покатился и оказался прямиком за злым офицером, который только-только подал сигнал, чтобы пропустить их. Тот не заметил его, сделал большой шаг назад и проткнул каблуком сапога баранью кожу, изумился и чуть было не упал навзничь. Среди солдат послышались смешки, и офицер покраснел и выпучил глаза еще больше.

- Какой негодяй осмелился это сделать? – он крикнул так, что спокойный бык прижал уши и попятился. – Всех запорю!

Сразу несколько рук вытолкнули Лене к нему, и, когда он наклонился к ней, хмурясь и пытаясь ее рассмотреть, она от ужаса икнула прямо ему в лицо.

- Что это за девчонка? – брезгливо спросил он, больно ткнув жестким пальцем ей в грудь.

- Это наша девочка, господин капитан, - сказала крестьянка одновременно с мужем, который заявил, что видит ее в первый раз. Они растерянно переглянулись, и крестьянин погрозил жене кулаком.

- Ничего не понял из вашего бормотания! Отвечать!

Они совсем смешались и принялись говорить, перебивая друг друга, но из их речи нельзя было ничего понять. Офицер плюнул им под ноги, и они дружно повалились перед ним, умоляя не наказывать их.

- Ты чья? – спросил он у Лене.

- Бабкина, - пролепетала она, окаменев от его близости.

- Где твоя бабка?

- Я… - она взглянула на своих благодетелей, но те подавали ей знаки ужимками, которых она не могла понять, и пожала плечами.

- Так ты что, бродяга? – его голос загремел прямо над ее головой, и Лене сжалась, стараясь стать совсем незаметной, и совсем потеряла дар речи.

Он отпустил крестьян восвояси, а Лене, за порчу полкового имущества и за бродяжничество – хотя она знала, что не ее была в этом вина! – приказал отвести в тюрьму, куда по приказу императора отправляли всех бродяг в окрестностях. Она не посмела даже пикнуть, хотя и слышала от бабки, что хуже тюрьмы места нет

- Опять привели девчонку, - ворчал тюремщик, когда ее ввели под своды старой квадратной башни. Холод здесь пробирал до костей. – Что прикажете мне с ней делать? С работой она не справится, заболеет, умрет до всякого суда. И что, кто будет виноват? Я буду виноват!

Лицо у него было землистое, неподвижное. У него болело что-то внутри, и, пока они спускались вниз, Лене осторожно дотронулась до его рукава, стараясь почувствовать его беду. Он удивленно посмотрел на нее, отдернув руку, но потом почему-то передумал, и она про себя пожелала его боли уйти. Лицо его ничуть не изменилось, словно заговор не подействовал, но, когда он запирал ей в камере с сеном, то сказал, что принесет ей поесть.

Тюремщик не обманул и накормил ее супом на настоящем мясном бульоне с большим ломтем хлеба. Если в тюрьме всегда кормили так сытно и обильно, Лене была согласна задержаться там на долгое время, несмотря на сырость и мокриц, ползавших по стенам. От щедрот ей дали теплое одеяло, и, когда она завернулась в него, ей стало совсем хорошо; в тепле и сытости Лене заснула безмятежным сном – впервые с того времени, как в их деревню приехал тот человек, из-за которого прежняя жизнь пошла прахом.