Хлеб печали

Он притянул ее к себе, заглядывая в глаза. Под деревьями гулял ветер, и тяжелые капли время от времени ударяли в лицо, так, что приходилось отворачиваться. Они оба продрогли, но ее признание пролило бальзам на сердце Руди, и словно связало его еще больше, окончательно лишив воли.

Когда он вернулся домой, то первым делом заметил пачку писем, лежавшую на конторке. Часть из них показалась Руди обыденными глупостями: приглашения на обеды в количестве четырех штук, просьба дать рекомендацию какому-то юноше ради поступления в университет, льстивое и одновременно нахальное предложение купить французские духи и итальянские ткани, равных которых не найдешь от Эльбы до Рейна, и он отложил их, пообещав себе прочесть и ответить позже. Последнее письмо, однако, было от его друга епископа, и он взял его в руки со смутным недовольством и даже отвращением, предчувствуя дурные вести.

Разумеется, епископ недоумевал, что могло задержать его друга так надолго. Он удивлялся, как могло так получиться, что слухи о ведьмовстве дошли едва ли не до Рима, и собирался конклав, обеспокоенный этим вопросом. Он намекал, что знает об отношениях ведьмы и Руди, и не мог взять в толк, как могло так получиться, если сказано: «отврати свое сердце от всякого зла». Несколько раз епископ написал, что желает, чтобы Руди оставил это место и немедленно возвращался в столицу, чтобы держать ответ за свои действия, ибо в таком случае он может рассчитывать на снисхождение и избежит того, что ждет его дальше, и на третий раз, читая эти строки, Руди чуть было не разорвал письмо от подступившей злости.

Впрочем, худшее было еще впереди; оно таилось в мелком, почти бисерном почерке епископа, который писал так аккуратно и разборчиво, что ему мог бы позавидовать любой летописец древних времен. «До меня дошли слухи, которые заставили безмерно огорчиться, - писал он. – Я не мог поверить в то, что мой друг, которого я знал, как разумнейшего человека, который часть своей жизни отдал Господу и службе Ему, что он забудет свой долг и свои обеты ради женщины. Я бы не стал осуждать вас, будь это какая иная дама, благонравная и скромная, любовь которой украшает и делает лучше. Но вы подпали под чары той, о ком мне не доводилось слышать ничего доброго. Она своенравна, жестока и распутна, но, помимо этого,…» Дальше Руди читать не стал, не желая больше слушать того, что другие люди говорят об Анне, смял письмо и бросил его в очаг.

- Если я был так глуп, что когда-то дал обет никогда не жениться, - сказал он сквозь зубы, трижды глубоко вдохнув, - и согласился быть покорным любому… кто выше меня по рождению или по благословению… Это не значит, что я позволю указывать, что мне нужно чувствовать.

За дверью послышались осторожные шаги, и Руди встрепенулся.

- Не заперто, - мрачно сказал он, ожидая увидеть кого угодно. Но это оказался лишь его слуга, который хотел узнать, что понадобится господину утром.

Глава двадцать третья. Руди. Новый тюремщик

В тюремной башне было зябко, и один из стражников, сопровождавших Руди, то и дело чихал, втягивая в себя сопли и вытирая нос ребром ладони в кожаной перчатке. Второй угрюмо молчал, замыкая процессию, и только время от времени дотрагивался до усов, будто проверял, на месте ли они. На крутой лестнице опять было темно, и свет фонаря выхватывал старые крепления от факелов. На них выступили крупные капли воды; железо потело и плакало в темноте.

- Факелы на лестнице должны гореть всегда, - заметил Руди. Он внимательно смотрел, куда ступает – местами его туфли скользили по гладким ступеням. Стражникам в подкованных сапогах было куда как сподручней.

- Так они чадят, - проворчал угрюмый.

- Зато никто не сломает шею.

Руди усмехнулся, услышав невнятное ругательство из-за спины. Они, конечно, ничего не сделают, если их не принудить. Нынче люди ждут тяжелых времен и, пока все охотятся на ведьм, некоторые хитрецы уже успели присвоить припасы, купленные на казенных деньги. Нет уж, пусть лучше факелы сгорят, а провизия будет съедена заключенными, чем какой-нибудь мерзавец продаст их втридорога, воспользовавшись тем, что многие в деревнях голодают. «Города в такие дни враги друг другу, - вспомнил Руди под недовольные вздохи, - вместо того, чтобы переживать тяжелое время вместе, каждый продает соседу втридорога то, чего у последнего больше нет. Впрочем, это не мое дело».

- Останьтесь здесь, - приказал он стражникам у тяжелой клепаной железной двери, которая отворилась с большой натугой. – Мне нужно поговорить с ведьмой наедине.

Ворчливый стражник немедленно присел на лавку, всем своим видом показывая, что ему осточертела эта работа. Второй старательно зажег оплывшую свечу во втором фонаре, висевшем у него на поясе, захлопнул дверцу и передал его Руди, случайно мазнув копотью по белой манжете.