Хлеба и зрелищ

– «Путь пилигрима», «Робинзон Крузо» и «Путешествие Гулливера», – ответил редактор. – И я строго слежу за тем, чтобы в помещаемых здесь статьях не было ничего глубокомысленного… Вот почему я не напишу о детстве Фанни Торнтон, а посвящу свою статью ее нарядам и драгоценностям. В детстве ее есть что-то…«глубокое». Не знаю, что именно, но я это почувствовал, когда интервьюировал ее родителей.

«Я запомнил слова Артура Брисбена, которого считаю величайшим журналистом желтой прессы. Он сказал: «Никогда не забывай быть поверхностным»… Это изречение я вставил в рамку и повесил в своем кабинете, чтобы все сотрудники «Воскресного Обозрения» могли его видеть»…

– Мне кажется, от этого принципа вы не отступаете, – сказал Майкл, перевертывая страницы.

– Не сомневаюсь, – заявил журналист. – Вот что я имел в виду, говоря о пересказе трех классических произведений.

Он указал на иллюстрацию, занимающую середину страницы: атлет со вздувшимися мышцами поднимает над головой корзину, в которой стоит лошадь.

– Это Диксон, самый сильный человек в мире. Семнадцатый век одобрил бы эту статью так же, как одобряют ее мои читатели. Она заимствована из «Путешествия Гулливера». А вот взгляните…

Он указал на иллюстрацию, на которой изображена была разъяренная женщина с кинжалом в руке. Заголовок, набранный гигантскими буквами, гласил: ПОЧЕМУ Я ЗАРЕЗАЛА ФИЛЯ МИЗEPA?

Это м-с Бэклен, осужденная за убийство любовника и ожидающая пересмотра дела. Прочтите статью, и вы увидите, что это история из «Пути пилигрима». Жалкая измученная женщина поддается искушению… убийство… тюрьма… раскаяние… Видите ли, моя специальность-люди… интересные люди.

3

– Вот один из самых интересных людей, когда-либо живших этой гостинице, – сказал Майкл, указывая на лужайку.

– Торбэй? – спросил журналист, следя глазами за стройной фигурой романиста.

Торбэй вышел из дома и медленно брел по лужайке, направляясь к риге.

– Вам бы следовало о нем написать, – посоветовал Майкл.

Харлей покачал головой.

– Нет, ничего из этого не выйдет. Как-то в Нью-Йорке у меня был длинный разговор с Эрнестом Торбэем. Я думал написать о нем характерную статейку… о странном сумасбродном гении… понимаете, что-нибудь в таком духе… Но на следующий день я получил письмо от этой особы… Кольридж. Она меня уведомляла, что м-р Торбэй не желает, чтобы его имя упоминалось в моем журнале… Отлично, как вам угодно… Я решил о нем не упоминать, раз он этого не хочет. Как глупо! А ведь мой журнал, насчитывающий два миллиона читателей, создал бы ему имя. Вы знаете, на его книги нет спроса. Ему бы следовало воспользоваться случаем завоевать популярность…

– Его книги недоступны пониманию большинства читателей, – заметил Майкл.

– Потом я узнал, продолжал Харлей, – что он не ищет популярности, не желает, чтобы о нем писали в газетах. Сначала я было подумал, что «Обозрение» пришлось ему не по вкусу, но оказалось не то.

Майкл улыбнулся.

– Странный парень Торбэй… гений.

– Но вы можете понять такого человека? – настаивал Харлей. – Майкл В чем тут дело? Зачем он в сущности пишет свои книги?

– Да, я его понимаю, – сказал Майкл. – Во всяком случае – до известной степени. Он не занимается умствованием, как мы с вами, Сэм, а действует импульсивно. Пишет книги, потому что не может не писать.

– О, понимаю!.. Гений и все прочее, – перебил Харлей. – Но даже гений хочет, чтобы его книги продавались… во всяком случае, так я предполагал… Но у Торбэй, видимо, нет этого желания. Чем вы это объясняете?

– Чтобы понять его, – продолжал Майкл, – нужно влезть в его шкуру. Для вас, как и для большинства людей, он остается тайной, ибо к нему вы подходите со своей меркой. А Торбэю нет дела до вашей или до моей мерки. У него имеется полный комплект его собственных мерок. Если бы вы могли взглянуть на мир его глазами, все показалось бы вам чуждым и непонятным. Люди и события представляются ему совсем в ином освещении. Например, мы видим человека, строящего дом… а Торбэй, взглянув на него, может увидеть. и, должно быть, видит нечто совсем иное… Какой-нибудь символ… Вероятно, человек, строящий дом, онемел бы от изумления, если бы узнал, что думал о нем Торбэй. По мнению Торбэя, большинство людей понятия не имеет о своих собственных мотивах.

Журналист призадумался.

– Уж коли на то пошло, – сказал он, – так ведь он, пожалуй, прав… Но почему Торбэй равнодушен к успеху?

– О, дорогой мой, успех он рассматривает как великое зло. Неудачу считает достижением… достижением духовного порядка, а только такое достижение имеет цену.

У Харлея вид был недоумевающий.

Разных людей приходилось мне встречать, но с таким парнем я сталкиваюсь впервые.

– Что вы, Сэм! – прервал Майкл. – Таких людей очень много. История сохранила их имена. Люди, которые хотят быть мучениками… хотят страдать. Такой подход к жизни вытекает из великого эгоизма, высокомерия… презрения к миру… Это философия, ведущая под гору, заставляющая человека надеяться на неудачу. Она целиком посвящена идее Несчастья. Помните, дети в Карфагене посвящены были Молоху?

– Своеобразный пессимизм, – заметил Харлей.